– Ну да, поскольку все это происходило за колючей проволокой, ему было чем похвалиться. Но мне также известно, что мои одноклассники в Варшаве еще в сорок первом году учились. Возможно, школы – не такая уж заслуга господина Румковского, а просто результат тогдашней политики немцев.
– Вы говорите о Варшаве, прямо как о земле обетованной. Вспоминаете своего товарища Стефека Калушинера, который, попав в июне в варшавское гетто, в первый же день так объелся, что неделю пролежал в жару. Вы пишете: «Но он наверняка почувствовал себя сытым, чего со мной последние два года не случалось».
– Именно так и было.
– Тогда позвольте, я попрошу вашего друга сказать нам два слова. Господин Калушинер, можете сюда подойти?
Надо признаться, что защитник всех ошарашил. Даже судья поднял голову и с интересом уставился на юношу в рваном пиджаке, а Марек так и подпрыгнул на стуле: за поясом у свидетеля торчал револьвер. Вероятно, незаряженный, иначе не впустили бы в зал, но все-таки! Калушинер, проигнорировав судебный порядок, подошел к Давиду. Друзья немного растерянно обнялись.
– Мы знаем о вашем героизме, знаем о последнем патроне… – начал защитник.
– Не все знают, пускай расскажет! – раздались восклицания.
– Увы, мои дорогие – позвольте в утешение так вас назвать, – сказал судья, обращаясь к залу, – защитник пригласил этого свидетеля – за что, кстати, я к нему не в претензии, – не согласовав со мной. Стефан и его героические друзья еще не раз расскажут нам свою историю, а сейчас мне бы не хотелось ради бункера на Милой
[33] отвлекаться от дела, из-за которого мы собрались. Так что прошу защиту задавать вопросы – но только имеющие прямое отношение к лодзинскому гетто.
– Вы были довольны, что вам с родителями удалось перебраться в Варшаву?
– Я был счастлив, что мы вырвались из-под власти этого человека. – Марек заметил, что Стефан не побоялся взглянуть прямо в лицо Румковскому, а тот отвернулся.
– Спустя полгода гетто в Варшаве перестало существовать.
– Родители не могли этого предвидеть. Мне жаль, что мы не сумели уехать раньше.
– Но если бы вы остались в Лодзи, возможно, прожили бы дольше. Да, в нашем гетто люди голодали, но оно просуществовало еще почти два года. – Защитник напряженно смотрел на свидетеля в надежде получить поддержку.
– Я не могу говорить за родителей. Ну а я… одно то, что я принимаю участие в борьбе, было для меня дороже жизни.
– В высшей степени достойная позиция, однако – прошу не забывать – в лодзинском гетто кое-кто остался в живых. Спасибо, что потрудились к нам прийти.
Обменявшись коротким рукопожатием с Давидом, Стефан Калушинер исчез так же быстро, как появился. Все были под большим впечатлением – никто не произнес ни слова. Защитник долго смотрел ему вслед, затем перевел взгляд на Давида.
– У меня есть еще вопрос. Если бы вы знали, что случится с теми, кто перебрался в Варшаву, вы бы так же радовались, что они наконец-то смогли наесться?
– Можно подумать, вам не известно, что такое голод! Уж не вы ли в гетто распределяли продовольствие? – Давид, кажется, начал нервничать. – И может, поэтому согласились защищать председателя? Я, чтобы наесться, готов был жизнью заплатить, притом сразу, проглотив последний кусок…
– Мне больно такое слышать. – Последние слова, похоже, задели Борнштайна. – Знай вы, как сложилась моя судьба, смерть в собственной постели показалась бы вам счастьем. Но я не сержусь, мне понятны ваши эмоции… Только, пожалуйста, подумайте хорошенько, прежде чем ответить на следующий вопрос. По-вашему, Румковский был виноват в том, что люди голодали? Вы не допускаете, что, создавая свое маленькое, образцово управляемое государство, он надеялся нас спасти? Ведь все мы жили надеждой.
– Я слишком молод, чтобы вообразить себя на месте господина председателя, однако не считаю, что благие намерения избавляют от необходимости быть порядочным человеком. Вы можете представить себе Моисея, приказывающего бросать еврейских детей под египетские колесницы, чтобы задержать погоню?
– Боюсь, что могу… – защитник произнес эти слова очень тихо, но они прозвучали как выстрел.
В зале раздались выкрики, которые судья оборвал, подняв палец.
– Что ж, мне остается только вас поблагодарить. Спасибо, что пришли. А над вашими словами о порядочности я еще подумаю. – Борнштайн протянул Давиду руку.
– У меня есть один вопрос, если можно, – сказал, видимо что-то вспомнив, обвинитель. – Когда разнеслась весть о том, что в Лодзь прибывают евреи из Вены, вы записали: «Говорят, это сплошь христиане и нацисты, в чьей родословной откопали бабушку-еврейку. Они еще создадут у нас в гетто антисемитский союз». Что вы имели в виду?
– Наверно, на меня повлияло общее к ним отношение… страх перед чужим миром. Достаточно было увидеть, как они одеты, какие у них чемоданы… Казалось, все до одного – богатеи, хотя это были самые обычные граждане цивилизованной страны. Я подумал: ну всё, они нас задавят…
– И что, этот мир действительно оказался страшным?
– Наоборот. Я потом ходил к ребятам из Чехословакии и Люксембурга. Интеллигентные, чистые, симпатичные, открытые… Общаться с ними было очень приятно. Больше всего их поразила грязь, они боялись подхватить какую-нибудь заразу. Я жалею, что не сумел познакомиться с этим миром поближе. С миром людей, которые вряд ли пожелали бы отправиться с председателем Румковским в Палестину.
– Думаете, именно из-за неприязни к ним председатель без колебаний внес их в свой список на депортацию? – спросил прокурор, мастерски изображая на лице равнодушие.
– Свидетель не вправе давать оценки подобного рода, – вмешался судья и встал. – Да он и не был лично знаком с подсудимым, так что вряд ли захочет даже строить предположения. А теперь позвольте мне оставить последнее слово за собой. Я буду краток: Давид Сераковяк, я был бы горд, будь я твоим отцом. Но у тебя уже есть отец, человек очень достойный. И все-таки разреши назвать тебя своим сыном – поверь, мне далеко не о каждом хочется так сказать…
– Только не труби об этом на всех углах, дружище! – крикнул Давиду кто-то из зала, и все рассмеялись.
– Хорошо, что вы еще способны шутить, господин Рубин, – беззлобно сказал судья. – А ты, Давид, уж поверь мне, навсегда останешься образцом, и не только для еврейских подростков.
Все мысли Марека сосредоточились на одном: чем в будущем заслужить подобную оценку? Однако в голову ничего не приходило, и он стал думать, как себя поведет, если когда-нибудь такие слова услышит. Ему бы хотелось, как Давиду, искренне удивиться, а еще хорошо бы у самых дверей обернуться и открыть рот, будто с намерением еще что-то сказать. Он так размечтался, что не услышал, как судья объявил перерыв до завтрашнего утра, и удивился, почему пани Регина потащила его к выходу.
