Элла встала и направилась к двери. На этот раз он не стал ее удерживать.
– Все же большое вам спасибо! – сказала она, открывая дверь. – Надеюсь только, что вы говорите мне правду.
Он схватил ее за локоть:
– Неужели вы заразились от вашей подруги паранойей? Слушайте, эта женщина больна, говорю вам! То же самое скажут мои коллеги с психиатрического отделения, это же говорит ее супруг. Не знаю, каким образом она сумела вас убедить. Возможно, она вам за это платит. Но позвольте дать вам совет: связываться с такими людьми чертовски опасно. Придерживайтесь лучше фактов, а не фантазий душевнобольной женщины.
Он почти что вытолкал Эллу из кабинета и с треском захлопнул за ней дверь. Сумочка Эллы упала на пол, и ее содержимое рассыпалось по коридору. Выругавшись, Элла принялась подбирать вещи. Рядом с ней присела на корточки медсестра, чтобы помочь.
– Спасибо, – сказала Элла. – Я справлюсь сама.
– Вы здесь по поводу вашей подруги, – зашептала сестра, и тут Элла ее узнала.
– Вы же тут были, когда… – начала Элла.
Женщина приложила палец к губам:
– Не здесь!
Она нервно огляделась по сторонам. В конце коридора разговаривали две пациентки, кроме них, никого поблизости не было. Из кабинета доктора Бартоломея не доносилось ни звука.
– Где и когда? – торопливо спросила Элла.
Подобрав с полу пудреницу и помаду, она кинула их в сумочку.
Сестра подала ей ежедневник, ключи и пачку сигарет:
– В четыре. Железнодорожная станция Ботанический Сад.
Элла кивнула. Сестра поднялась и, не говоря больше ни слова, поспешила в дальний конец коридора. Элла еле удержалась, чтобы не посмотреть ей вслед. Твердой походкой она направилась к выходу.
– Если кто-нибудь когда-нибудь узнает, что я с вами встречалась, я потеряю работу, – сказала сестра, имя которой так и оставалось Элле неизвестным.
Женщина нервно курила сигарету, которую предложила ей Элла. Взгляд ее был опущен. С неба сыпалась серая морось.
– Так детей все-таки кто-то подменил? – настойчиво повторила Элла, застегивая верхнюю пуговицу пальто.
Сестра помотала головой:
– Я более двадцати лет работаю на отделении грудничков. Думаю, никто не перевидал так много младенцев, как я. Я просто скажу вам, как тогда все было. Дня через три после того, как Фелисита поступила на мое отделение, я стала замечать что-то странное. Повторяю, передо мной проходит много детей, и вижу я их недолго. Я не могу утверждать, будто всех их запоминаю. И я даже не могу сказать, что именно меня насторожило. Но Фелисита показалась мне какой-то другой. – Она кинула окурок на землю, раздавила ногой и закурила новую сигарету. – Может быть, она стала вести себя тише, чем раньше. Может быть, показалась слишком худенькой. Я правда не знаю. Ведь так бывает: ты замечаешь, что что-то изменилось, но не можешь точно сказать, что именно. Вот так было и у меня с этим ребенком. Но я особо тогда не задумывалась. У меня трудная работа, передо мной мелькает столько детских лиц, так что действительно можно иногда и ошибиться.
– Но вы не думаете, что ошиблись.
Сестра подняла плечи, как будто хотела развести руками:
– Во-первых, ленточка на руке показалась мне странной. На ней, правда, было написано «Фелисита», но как-то не так. У нас тогда установился порядок надписывать ленточки печатными буквами, чтобы легче было прочесть. Иногда кто-то из нас забывает и пишет письменным шрифтом. Имя Фелиситы было написано письменным шрифтом. И почерк был незнакомый. Я, наверное, не могла бы точно сказать, какой почерк у каждой сестры, но тут был вообще другой почерк. Раньше он мне никогда не встречался.
– И вам не пришло в голову спросить других сестер?
– Я спросила. – Она сделала затяжку и покосилась на подъезжающий поезд. – Они только покачали головой и сказали, что ничего такого не замечали. Но потом, когда эта женщина Арним заявила мне, что это не ее ребенок, я чуть не грохнулась в обморок.
– И вы никому ничего не сказали. – Элла тоже закурила новую сигарету, не спуская пристального взгляда с собеседницы.
– Я сказала доктору. – Женщина невольно повысила голос, чтобы ее можно было услышать сквозь грохот подходившего поезда. – Я сказала ему: «Послушайте, пациентка права, это не ее ребенок. Мне тоже кажется, что он не похож, и ленточку никто из нас не надписывал».
– И что сказал врач?
Сестра пожала плечами:
– Он спросил остальных сестер с отделения. Они ничего такого не замечали. Тогда он сказал мне, чтобы я взяла отгул, раз мне невесть что мерещится. Ведь Фелисита действительно была у нас единственным ребенком такого возраста. Тут невозможно было ничего перепутать! По крайней мере, мы так думали. Вот я и замолчала.
Женщина отвела взгляд.
– Вы должны поговорить с человеком, который… – начала Элла.
Но сестра уже отвернулась и вскочила в вагон. Двери закрылись, и голос из громкоговорителя приказал Элле отойти от края платформы. Она яростно стукнула кулаком в дверь вагона, отпрянула и проводила глазами уходящий поезд.
Даже имени этой женщины она не узнала. Но хотя бы знала, где ее можно найти. Она задумчиво повертела в кармане спичечный коробок. Затем подошла к телефону-автомату, опустила двадцать пфеннигов и набрала номер.
13
– Я не адвокат, – сказал Бен Фионе уже не в первый раз за эту ночь.
Он проклинал себя, что не наврал ей чего-нибудь по телефону. Он допоздна засиделся у Седрика, и ему было тошно от одной мысли, что предстоит среди ночи добираться до Изингтона, а после, толком не выспавшись, отвозить на работу Чандлер-Литтона. Теперь же было похоже, что спать ему вообще не придется. Ну почему у него не повернулся язык сказать «нет», когда ему позвонила Фиона? Опять она попала в какой-то переплет, и опять, когда понадобилось кому-то позвонить, у нее не нашлось никого, кроме него. «Я же герой! – горько подумал Бен. – От подруги я скрываю, что провожу выходные в Эдинбурге, потому что не хочу с ней видеться, а когда звонит женщина, с которой я ей изменяю, и просит о помощи, потому что ее арестовала полиция, я бросаю все и мчусь к ней, сломя голову!»
– Они говорят, что я сама подсказала им, какой у меня мотив, – без выражения произнесла Фиона.
Они сидели в одной из комнат для допросов, но, как выяснилось, никакого ареста, о котором она говорила ему по телефону, не было. Ее допрашивали как свидетельницу. Сидевшая за столом Изобель Хэпберн выразительно закатывала глаза:
