Конечно, ему придется развестись. Оставаться с ней значило превратиться в отверженного, в социальный ноль. Только если он сейчас решительно подведет под этим черту, если займет твердую позицию, он сможет как-то спастись. Развод, потом год-два нигде не показываться, пока не уляжется буря и все не будет забыто. Денег у него достаточно, чтобы как-нибудь продержаться.
Но он боялся, что о нем будут писать в иллюстрированных журналах. Какое-то время они будут без устали строчить про него, и Карлу, и Флисс. Целыми полосами. А кто же может заранее сказать, чем они будут заполнять эти строчки. Да, ему действительно надо отмежеваться от Карлы.
– Это будет лучший выход, – повторил Фредерик, не смея поднять глаза на Петера.
– Сейчас тебе ни в коем случае нельзя разводиться. Ты должен оставаться с ней, – сказал Петер. – Ее надо отправить в клинику, но только не вздумай развестись. Тогда тебя назовут трусом.
Фредерик уже ничего не понимал. Все вокруг называют его жену сумасшедшей, а ему не простят, если он с ней разведется? Разве не лучше будет ясно обозначить свое отношение?
Он в первый раз взглянул в лицо своему приятелю и увидел, что тот серьезен как никогда.
– Ты должен оставаться с ней, что бы ни случилось. Если бы я только раньше знал, что у вас происходит, – сказал Петер. – Я бы мог помочь. Что-нибудь придумал бы. Напрасно ты решил справляться с этим один.
Фредерик только пожал плечами. Попытался объяснить, как неприятно ему все это было, каким безумием должна была казаться всем навязчивая идея Карлы о том, что ей подменили ребенка, – такие вещи не афишируют, о них не скажешь даже самому близкому другу.
– Если бы ты поговорил со мной! – повторил Петер и печально покачал головой. – Разве я не был тебе хорошим другом?
«Вот оно, – подумал Фредерик. – Сейчас он мне скажет, что между нами все кончено. Как же он ловко это придумал: поставить мне в упрек, что я ему не доверился. Нет чтобы сказать прямо: „Я стыжусь тебя, и твоей жены, и этого ужасного ребенка и больше не хочу иметь с вами ничего общего“».
– Нет, ты мой самый лучший друг, второго такого не найдешь, – сказал Фредерик. – Но я могу понять, если ты сейчас от меня отвернешься.
А что еще ему было сказать! Уж лучше покончить с этим поскорей.
– Отвернешься! – возмущенно воскликнул Петер.
И тут наконец люди вокруг перестали усиленно притворяться, поглядывая на них исподтишка. Все с любопытством так и уставились на обоих приятелей. Петер торжественно положил руку на плечо Фредерику и сказал:
– Я искренне восхищаюсь тобой, мой друг. И не я один. Все вокруг восхищаются тем, как ты переносишь удары судьбы. Видит Бог, тебе нелегко. Но ты никогда не жаловался. – Петер кивнул ему.
– Все вокруг? – запинаясь произнес Фредерик. Он ничего не понимал.
– Все вокруг, – повторил Петер. – Тебе хотят предложить должность в Моцартеуме. И, между нами, готовы хорошо раскошелиться.
Фредерик все еще ничего не понимал.
– Ты герой. Исключительный пианист по всем статьям, и к тому же еще и герой. Такая тяжелая судьба – твой ключ к успеху. Я все время чувствовал, что в твоей игре появилась такая глубина, какой в ней не было два года назад. Теперь я понял почему.
– Глубина, – повторил Фредерик, сам не зная, как это принимать.
Должно быть, это издевка, ирония. Петер насмехается над ним, иначе тут быть не может.
Он понял, что происходит, только когда с улицы влетел директор Моцартеума, чтобы громогласно его поприветствовать.
– Дорогой мой Арним, – воскликнул он и так широко раскрыл объятия, что чуть не выбил поднос из рук ненароком подвернувшегося официанта. – Мой дорогой Арним! Как я рад, что вас встретил. Давайте сегодня вечером вместе поужинаем.
А в следующую секунду поднялся со своего места господин, который все это время был занят едой или курил через два столика от Фредерика, и, оттеснив директора, представился редактором австрийского радиовещания: он, дескать, так и думал, что застанет Фредерика в Зальцбурге, хотел даже зайти к нему в гостиницу, чтобы договориться об интервью, сейчас для этого самое время. Как раз пора показать, какой человек Фредерик. Какое бремя он так героически несет. Как это подействовало на него, сообщая его игре новую глубину.
Фредерик понятия не имел, прибавилось в его игре глубины или нет. Ему, скорее, казалось, что последние концерты он отыграл по обязанности и был несобранным. Хорошо, что у него достаточно вещей в репертуаре и от него не потребовали ничего новенького. Но чтобы глубина? Скажут ли они то же самое о его Моцарте?
– Нам надо поговорить и о том, почему вы наконец взялись за Моцарта, – продолжал редактор. – Не потому ли, что Моцарт, как говорят, так близок восприятию маленьких детей?
Фредерик растерянно кивал, благодарил, договаривался о датах, со всех сторон получал похлопывания по плечу.
Когда они с Петером остались наконец вдвоем, Петер ему сказал:
– Что бы ни случилось, ни в коем случае не разводись.
Ну уж нет! Он и не подумает разводиться. Да и с какой бы стати? Ему, напротив, нужно прямо благодарить Карлу за то, что она в «Поворотном круге» прославилась как главная сумасшедшая текущего десятилетия.
7
Признаться, вот уже неделя, как он то и дело посматривает на свой мобильник, проверяя, не пропустил ли звонок Фионы. Он решил считать добрым знаком, что она не дает о себе знать. Даже если она не звонит, потому что обиделась на него за то, что он не захотел принимать ее фантазии всерьез, Бена это тоже устраивало. Но временами Бена охватывала тревога за нее.
Его шоферская служба протекала монотонно. Каждый день один и тот же рутинный распорядок. Подъем в половине седьмого, задолго до того, как встанут родители. К семи пятнадцати он успевал принять душ, позавтракать и облачиться в непременный черный костюм с белой рубашкой и неярким галстуком. Чандлер-Литтон придавал большое значение приличному внешнему виду, и потому Бен каждое утро начищал элегантные черные ботинки. Седрик выделил ему деньги на приобретение нового гардероба: пять костюмов, десять рубашек, десять галстуков, три пары обуви, три подходящих ремня, два макинтоша. Он оплатил даже заколки для галстука, запонки и носки. Новый бумажник. И так далее. Никогда в жизни у Бена еще не было такой дорогой одежды. И по правде сказать, он никогда в жизни не стал бы покупать этих вещей, даже будь у него на это деньги.
В четверть восьмого он ехал на стоянку лимузина «мерседес», в гараж, предоставленный в пользование руководящего состава «ИмВака». Там он осматривал основные узлы механизма, невзирая на то что в этом не было никакой необходимости, проверял, не ковырялся ли кто-то в машине, и еще до восьми отправлялся на ней в Дарем к дому Чандлер-Литтона. Там он ждал, а ровно в половине девятого тот бодро выскакивал из двери. Забросив на заднее сиденье портфель, Чандлер усаживался сам, а Бен снова залезал на водительское сиденье, чтобы везти его в фирму. Бена никогда не приглашали зайти в дом.
