– Почему же ты мне сразу не позвонила? Что произошло такого ужасного, что тебе было легче покончить со всем, чем поговорить об этом со мной?
Фиона обняла его еще крепче, так, словно это было в последний раз.
– Это не я сделала. Кто-то пытался меня убить, – сказала она. – Но никто мне не верит, и ты тоже.
Он бережно взял ее за плечи, немного отодвинул от себя и посмотрел ей в лицо:
– Кто-то хотел тебя убить? Ты говорила с полицией?
– Да не верят они мне!
– Как это произошло?
Она проглотила подступающие слезы:
– Я была на вечеринке. Мы развлекались, а дальше я помню только, что очнулась в своей ванне, истекая кровью. – Фиона показала перевязанные запястья. – Это не я. Честно, не я! У меня все было хорошо. У меня нет никаких причин кончать с собою.
– Фиона…
– Нет, постой, дай мне договорить, – взмолилась она. – По краям ванны стояли столовые свечи. У нас в ванной лежат сотни таких свечей, но их покупает Мораг, не я. На воде плавали розовые лепестки. И по радио играла дурацкая попсовая музыка. Какая-то станция, которую я не включаю. Столовые свечи! Розовые лепестки! Попсовая музыка! Сам скажи – разве это я?
Роджер Хейворд покачал головой:
– Но раз ты не помнишь, откуда все это взялось…
– Ничего не сходится! – Фиона сорвалась на крик. – У меня крыша поедет, если я не сумею наконец что-нибудь вспомнить. Ведь нельзя же взять и начисто позабыть, как ты садишься в ванну, зажигаешь свечи и режешь себе вены! Такое не забывается! Тогда, значит, я все время была в отключке. Ведь так? – Она беспомощно смотрела на Роджера.
– Кто-то подсыпал тебе что-то в бокал? Может, от этого у тебя были приступы депрессии… Говорят же, что некоторые наркотики вызывают у людей внезапную депрессию. У человека появляются мысли о самоубийстве, и он не может им противиться.
– Черт подери! Как же ты не понимаешь: у меня не было никакого желания покончить с собой! – Она сердито отвернулась.
– Они сделали тебе анализ крови? Нашли в крови – ну, как это там называется – растворимый экстези?
– GHB?
[18] Нет. Только… Моя группа крови… Что это значит?
Он смущенно погладил ее по голове и встал:
– Может быть, лучше сначала подумаем о том, что с тобой произошло? Ведь это самое важное!
Засунув руки в карманы, он заходил взад и вперед по палате.
«Папа, – думала, глядя на него, Фиона. – Вся его жизнь прошла в школе. Сперва школьником, потом студентом, дальше учителем, и вот теперь он директор частной школы зажиточного района Эдинбурга. Всегда в строгом костюме, даже сейчас при галстуке; почему-то сегодня он выбрал галстук даремского колледжа Хэтфилд, в котором когда-то учился».
– Папа, полицейские мне не поверили. Они ничего не будут делать. И нам нужно поговорить на ту, другую тему. По поводу моей группы крови. У тебя группа А. У мамы – А. И вдруг мне сообщают, что у меня группа В. Скажи мне, что они ошиблись, а потом пойди и объясни им. Пожалуйста, папа!
Он подошел к окну и постоял, глядя на улицу. Так, как стоял недавно Бен. Уже рассвело, и открылся вид на пустые поля, за которыми поднимались высотки Гриндайкса и Ниддри
[19]. Утреннее солнце милосердно припудрило их дымчатым туманом, и Фиона мысленно пожелала, чтобы хоть не полил дождь, пока она тут будет лежать.
Роджер Хейворд все еще не произносил ни слова.
– Ну ответь же мне, папа! – потребовала она сердито.
– Когда я отвечу тебе, все будет кончено, – сказал он, обращаясь к солнцу и полям, и Фионе показалось, что его голос доносится к ней откуда-то издалека.
– Ты меня пугаешь, – сказала ему Фиона. И тут истинная правда, давно сверлившая ее сознание, наконец пробилась сквозь нагромождения обманов и смутных догадок и предстала перед ней со всей ясностью: Роджер Хейворд, тот, кто менял ей пеленки, кто научил ее ездить на велосипеде, завязывать шнурки и читать, кто водил ее в лес собирать листья, а зимой на каток, тот, кого она любила, а порой ненавидела, о ком она вспоминала каждый день и кто с тех пор, как умерла ее мать, если не раньше, занял главное место в ее жизни, – этот человек не был ее отцом.
Берлин. Декабрь 1979 года
– Это совершенно не по моей специальности, – сказал детский врач Ларс Бартоломей, не глядя ей в глаза. – Из моих здешних коллег тоже никто не сможет в этом случае дать полезный совет. Но в Гарварде нашелся специалист, который кое-что прояснил благодаря тем фотографиям Фелиситы, которые вы нам…
– Флисс. Ее зовут Флисс. Она сама себя так называет.
– …которые вы нам предоставили. И анализы, которые мы провели по его указаниям, судя по всему, подтверждают высказанные им предположения.
– То есть вы еще не уверены?
– Как я уже говорил, это не по моей специальности. Коллега из Гарварда относительно уверен в своем заключении. Относительно. Когда-то и я думал, что медицина – точная наука. Это было до того, как я окончил курс. Честно говоря, мне не очень нравится обсуждать с вами еще не подтвержденный диагноз.
– И что значит «относительно уверен», если перевести это в проценты?
Доктор Бартоломей пожал плечами:
– Гарвардский коллега считает, что на девяносто процентов можно быть уверенным в том, что у вашей дочери присутствует очень редкая симптоматика… Однако она настолько редко встречается, что…
Доктор не договорил начатую фразу.
– Пожалуйста, скажите мне, что это такое.
Карла почувствовала на своем плече ладонь Эллы.
– Коллега из Гарварда…
– Полагаю, у него есть имя, – перебила Карла доктора и тут же подумала, что не могла бы вести этот разговор с таким ледяным спокойствием, если бы это была ее родная дочь.
Карла временно отказалась от попыток убедить посторонних людей в том, что этот ребенок не Фелисита. Но по какой бы нелепой случайности девочка ни попала к ней в дом, Карла в каком-то смысле все же несет за нее ответственность. И где бы ни была Фелисита, Карла надеялась, что там о ней заботятся. Только эта надежда давала ей силу заботиться о Флисс. Таким образом она различала обоих детей: Флисс – чужая, а Фелисита – ее родная дочь.
Доктор Бартоломей потер лоб:
– Доктор Ингрем. Джонатан. Он…
– Запишите мне его адрес. И номер телефона.
