Он подается вперед. У меня такое чувство, словно это допрос.
– И о чем же вы на самом деле мечтаете?
– Быть поэтом.
– О, здорово, – произносит он. – Практично.
– Хотите верьте, хотите нет, но вы не первый, кто мне это говорит.
Он подается вперед еще немного:
– Я снова задам вам этот вопрос. Зачем вы здесь?
– Я должен.
– Нет, не должны, – выпаливает он. – Вы вольны просто встать и выйти вон.
– Я обязан родителям.
– Почему?
– Вы все равно не поймете.
– А вы попробуйте.
Я страдальчески вздыхаю.
– Мои родители – иммигранты. Они приехали сюда в поисках лучшей жизни. Работают сутки напролет, чтобы мы с братом могли воплотить американскую мечту. Но понятие американской мечты не подразумевает, что ты можешь забить на университет и стать голодающим художником.
– Оно подразумевает то, что вы сами захотите.
Я фыркаю:
– В моей семье это не пройдет. Если я не сделаю, что должен, меня оставят без поддержки. Никаких денег на учебу. Вообще ничего.
Такое признание по крайней мере заставляет его прекратить допрос. Адвокат откидывается на спинку кресла:
– Они действительно так поступят?
Я знаю ответ, но не могу произнести его сразу же. Вспоминаю лицо отца сегодня днем. Он намерен обеспечить нам с Чарли лучшую жизнь и сделает все ради этого.
– Да, – говорю я. – Он так поступит.
Не потому, что отец плохой человек. И не потому, что он Стереотипный Корейский Родитель. Он просто застрял в своей собственной истории и не может позволить нам строить нашу. Таких людей очень много.
Фицджеральд тихо присвистывает.
– Так, значит, вы должны быть абсолютно уверены, что ваша затея с поэзией того стоит.
Теперь вперед подаюсь я:
– Вы никогда не делали что-то только потому, что дали обязательство? Только потому, что пообещали?
Он отводит взгляд. Почему-то этот вопрос меняет все в нашем разговоре. Мы словно оказываемся в одной лодке.
– Обязательства – это прерогатива взрослой жизни, парень. Если ты собираешься совершать ошибки и нарушать обещания, сейчас самое время. – Он замолкает, крутит запястьем и морщится. – Делай глупости сейчас, пока последствия не так ужасны. Поверь мне. Потом будет сложнее.
Порой люди сообщают тебе о чем-то, но не напрямую. Я бросаю взгляд на его левую руку и вижу там обручальное кольцо.
– Так и случилось с вами? – спрашиваю я.
Адвокат разводит руками, потом вращает кольцо на пальце.
– Я женат, у меня двое детей.
– И роман с ассистенткой.
Он потирает повязку над глазом.
– Все началось сегодня. – Бросив взгляд на закрытую дверь, словно надеясь, что она окажется за ней, он тихо добавляет: – И сегодня же закончилось.
Я и не ждал, что он это подтвердит, и теперь не знаю, что сказать.
– Ты считаешь меня плохим парнем, – говорит он.
– Я считаю вас человеком, который меня собеседует, – отвечаю я.
Возможно, будет лучше, если мы просто вернемся к цели нашей встречи.
Он закрывает глаза руками:
– Я слишком поздно ее встретил. У меня всегда все не вовремя.
Ума не приложу, что сказать. Хоть он, конечно, и не ждет от меня совета. В другой ситуации я бы порекомендовал ему слушать сердце. Но он женатый человек. На кону не только его сердце.
– Что собираетесь делать? Отпустить ее? – спрашиваю я.
Он долго смотрит на меня молча, размышляя, и наконец произносит:
– Вам придется сделать то же самое. – Он достает папку с делом Наташи из-под локтя. – У меня не вышло. Я думал, у меня получится, но ничего не вышло.
– Не вышло что? – спрашиваю я.
– Отсрочить депортацию.
Ему придется произнести это по буквам, потому что я никак не могу понять, о чем речь.
– Ваша Наташа сегодня уезжает из страны. Я не смог помочь. Судья отказался отменить решение о добровольной высылке.
Я не знаю, что такое добровольная высылка. Я думаю только о том, что произошла какая-то ошибка. Просто ошибка. Теперь я надеюсь, что это и впрямь какая-то другая Наташа Кингсли.
– Мне жаль, парень.
Адвокат придвигает папку с делом ко мне, словно, если я загляну в нее, мне станет легче. Я открываю папку. Внутри какой-то официальный документ. Все, что я вижу, – слова: Наташа Кэтрин Кингсли. Я не знал ее второго имени. Кэтрин. Оно ей подходит.
Я закрываю папку и возвращаю ему.
– Но что-то же вы можете сделать.
Пальцы снова домиком. Пожимает плечами:
– Я уже все испробовал.
Вот это пожимание плечами приводит меня в бешенство. Это не мелочь какая-нибудь. Это не «О, вы опоздали на встречу. Приходите завтра». Речь о жизни Наташи. И о моей.
Я встаю с места.
– Вы сделали недостаточно, – бросаю обвинение ему в лицо. Готов поспорить, дело и в интрижке с ассистенткой тоже. Наверняка он целый день нарушал обещания, данные жене и детям. И Наташе.
– Послушайте, я знаю, что вы расстроены. – Он говорит ровным голосом, будто пытается меня успокоить.
Но я не хочу успокаиваться. Я упираюсь ладонями в его стол и наклоняюсь ближе:
– Что-то же можно сделать. Должен быть какой-нибудь выход. Она не виновата, что ее отец чертов неудачник.
Он откатывается от стола в своем кресле.
– Мне жаль. Министерству внутренней безопасности не нравится, когда нарушают сроки пребывания в стране.
– Но она была ребенком. У нее не было выбора. Она не могла сказать: «Мам, пап, наша виза просрочена. Ми должны вернуться на Ямайку».
– Это не важно. Закон есть закон. Их последнее ходатайство было отклонено. Единственная надежда была на судью. Если они уедут сегодня, у нее останется незначительный шанс вновь подать на визу через несколько лет.
– Но Америка – ее дом, – кричу я. – Какая разница, где она родилась?!
Я не говорю то, что хочу. А именно то, что ее место – рядом со мной.
– Мне жаль, но я ничем не могу помочь, – произносит он, прикасаясь к повязке над глазом. У него такой вид, словно ему действительно жаль.
Возможно, я заблуждаюсь на его счет. Возможно, он действительно пытался.
– Я планирую позвонить ей после того, как мы с вами закончим, – говорит он.
