– Даниэль Бэ? – спрашивает он, глядя только на меня. Он не смотрит на нее даже вскользь.
Я протягиваю ему руку:
– Мистер Фицджеральд. Рад знакомству.
Он не удостаивает меня рукопожатия.
– Вы опоздали. – С этими словами он заходит в кабинет.
Я поворачиваюсь к секретарше, чтобы попрощаться, но ее уже и след простыл.
Наташа
Я ДОСТАЮ ТЕЛЕФОН из рюкзака. По-прежнему ни пропущенных звонков, ни сообщений от Бев. Может, снова в дороге. Я помню, она говорила, что хочет еще съездить в Калифорнийский университет в Сан-Франциско.
Наверное, нужно позвонить маме. По идее, сегодня я не раз уже должна была ей позвонить. Я пропустила три вызова от нее, когда мы с Даниэлем были на крыше.
Пишу ей сообщение: «Скоро буду дома».
Телефон почти тут же жужжит снова: «Пыталась связаться с тобой 2 часа».
«Прости!» – отвечаю я.
Последнее слово всегда остается за ней, поэтому я жду неизбежного ответа, и он приходит: «Значит, новостей нет? надеюсь ты не питала иллюзий».
Я зашвыриваю телефон в рюкзак.
Порой мне кажется, что больше всего на свете моя мама боится разочароваться. Чтобы этого не произошло, она изо всех сил старается никогда не тешить себя иллюзиями и призывает остальных поступать так же.
Но получается у нее не всегда. Однажды она принесла отцу листовку с объявлением о кастинге на какую-то третьесортную пьесу. Не знаю, где она ее нашла и что вообще это была за роль. Отец взял листовку и даже поблагодарил ее, но звонить он туда не стал, я совершенно в этом уверена.
Я решаю дождаться звонка от адвоката Фицджеральда и только потом уже о чем-то ей рассказывать. Маме и без того пришлось пережить немало разочарований.
Когда строишь воздушные замки, есть одна проблема: оттуда очень высоко падать.
Сэмюэль Кингспи
История сожаления, часть 4
НЕКОТОРЫЕ РОЖДЕНЫ БЫТЬ великими. Господь наделяет избранных счастливчиков талантами и отправляет на землю, чтобы они ими воспользовались.
Свой талант мне довелось использовать лишь дважды в жизни. Два месяца назад, когда я играл в пьесе «Изюминка на солнце» на Манхэттене, и десять лет назад, когда я исполнял ту же роль в Монтего-Бей.
Мы с этой пьесой будто созданы друг для друга. На Ямайке, в газете «Дейли», мою игру назвали сверхъестественной.
Мне аплодировали стоя.
Мне. Не другим актерам. Мне одному.
Забавно. Благодаря этой пьесе я отправился в Америку и теперь из-за нее же возвращаюсь на Ямайку.
Патриция недоумевает, зачем я рассказал копу про все наши дела.
Он тебе не священник, говорит она. Это тебе не исповедь, говорит она. Я отвечаю ей, что просто был пьян и на эмоциях после сцены. Самые острые переживания испытываешь, занимаясь тем, для чего Господь послал тебя на землю.
Я отвечаю ей, что не хотел. И я не лгу, но и обратное – тоже правда. Возможно, я поступил так умышленно. Это никакая не исповедь. Нам даже не удалось собрать полный зал.
Америка со мной покончила, а я покончил с ней. Тот вечер стал напоминанием. На Ямайке мне аплодировали стоя. В Америке я не смог собрать зал.
Я не знаю. Возможно, я рассказал все специально. В собственной голове заблудиться так же легко, как в чужой стране. Все твои мысли – на другом языке, и ты не понимаешь знаков, хотя они окружают тебя повсюду.
Даниэль
ПЕРВОЕ, ЧТО Я ВИЖУ у него на столе, – папка с именем «Наташа Кители». Должно быть, это она, верно? Сколько еще Наташ побывало у этого адвоката сегодня? Значит, назначенные нам встречи не только в одном здании, но и в одном кабинете, и ее адвокат и собеседующий меня выпускник Неля – одно и то же лицо? Вероятность такого совпадения ничтожно мала, не так ли? Как же я хочу увидеть выражение ее лица, когда расскажу ей об этом.
Я смотрю на него, а потом оглядываю кабинет в поисках других подтверждений.
– Вы иммиграционный адвокат? – спрашиваю я.
Он отрывает взгляд от какого-то документа, как я полагаю, моего заявления.
– Да. А что?
– Похоже, я знаком с одной из ваших клиенток, – говорю я и беру в руки Наташи но дело.
– Не трогайте. Это конфиденциально. – Он выхватывает папку у меня из рук и убирает подальше.
Я улыбаюсь Фицджеральду, но он глядит хмуро.
– Точно, простите, – говорю я. – Просто вы спасли мне жизнь.
– О чем вы? – Он крутит правым запястьем, и я замечаю, что его рука забинтована.
Я показываю на папку:
– Я познакомился с ней – с Наташей – сегодня. Он все еще хмурится, не понимая, к чему я клоню.
– Когда я познакомился с ней, она готовилась к депортации, но потом встретилась с вами и теперь, благодаря вашей юридической магии, остается.
Он кладет забинтованную руку на стол.
– И каким же образом это спасло жизнь вам?
– Она Та Самая, – говорю я.
Адвокат снова хмурится:
– Разве вы не сказали, что познакомились с ней только сегодня?
– Именно. – Я ничего не могу поделать с этой широкой улыбкой, расползающейся на лице.
– И она Та Самая? – Он не показывает пальцами кавычки вокруг слов «Та Самая», но я слышу их в его интонации. Интонационные кавычки (ничем не лучше обычных).
Адвокат складывает пальцы домиком и долго меня изучает.
– Зачем вы здесь? – спрашивает он наконец.
Это что, вопрос с подвохом?
– Пришел на собеседование?
Он окидывает меня выразительным взглядом.
– Нет, серьезно. Зачем вы сейчас у меня в кабинете? Вам явно дела нет до этого собеседования. Вы заявляетесь сюда с таким видом, словно участвовали в уличной потасовке. Это серьезный вопрос. Зачем вы сюда пришли?
На это можно ответить только честно.
– Родители заставили.
– Сколько вам лет?
– Семнадцать.
Он заглядывает в мое дело:
– Здесь написано, что в дальнейшем вы заинтересованы в поступлении в медицинский колледж. Заинтересованы?
– Не то чтобы очень, – говорю я.
– Не то чтобы очень или нет? – Адвокатам по душе определенность.
– Нет.
– Дело движется, – говорит он. – Вы хотите учиться в Йельском университете?
– Я вообще не знаю, хочу ли я учиться в университете.
