– Ты знал, что Вселенная приблизительно на двадцать семь процентов состоит из темной материи?
Я не знал, но ей, конечно же, об этом известно.
– Что такое темная материя?
Восторг – единственное слово, которым можно описать выражение ее лица. Она отнимает у меня руку и, потирая ладошки, принимается объяснять:
– Ученые не вполне уверены, но это разница между массой тела и его гравитационной массой. – Она выжидающе поднимает брови, словно произнесла какую-то потрясающую истину.
Я не потрясен.
Наташа вздыхает. Театрально.
– Поэты, – ворчит она, но на ее губах играет улыбка. – Эти две массы должны быть равны. – Она поднимает вверх указательный палец. – Они должны быть равны, но они не равны – у таких больших тел, как планеты.
– О, это интересно, – говорю я, ни капли не лукавя.
– Скажи? – Она вся сияет. Я без ума от этой девушки. – А кроме того, оказывается, что измеряемая масса Галактики не обладает достаточной гравитацией, чтобы можно было объяснить, почему она не разлетается на части.
Я недоуменно качаю головой. Она продолжает:
– Если вычислить гравитационное взаимодействие всех известных нам космических тел, его окажется недостаточно для того, чтобы удерживать на месте галактики и звезды на орбитах. Должно быть больше материи, материи, которая нам не видна. Темной материи.
– Ладно, я понял, – говорю я.
Она смотрит на меня с нескрываемым скептицизмом.
– Нет, правда, – повторяю я. – Я все понял. Двадцать семь процентов Вселенной являются темной материей, так ты сказала?
– Приблизительно.
– И это из-за нее нас еще не унесло в открытый космос? Это то, благодаря чему мы остаемся связанными друг с другом?
Ее скептицизм превращается в подозрительность.
– Что там еще удумал твой затейливый поэтический ум?
– Ты взбесишься.
– Возможно, – признает она.
– Темная материя и есть любовь. Это сила притяжения.
– О господи Иисусе, нет. Фу. Бе-е. Ты ужасен.
– О, нет, я прекрасен, – говорю я, заходясь от смеха.
– Ты просто ужасен, – повторяет она, но хохочет вместе со мной.
– Я абсолютно прав, – заявляю я торжествующе и снова беру ее за руку.
Она издает стон, но я вижу, что она размышляет над моими словами. Возможно, она все же немного согласна со мной, хотя и думает, что не согласна совсем.
Я прокручиваю на телефоне список вопросов.
– Хорошо, у меня еще один вопрос. Дополни следующее предложение: «Мы оба чувствуем…»
– Как хочется писать, – улыбается она.
– Ты действительно терпеть не можешь разговоры о серьезных вещах, да?
– А тебе когда-нибудь хотелось писать очень сильно? Это серьезно. Можно нанести серьезный вред мочевому пузырю…
– Тебе правда надо в туалет? – спрашиваю я.
– Нет.
– Ответь на вопрос, – говорю я. Не позволю ей отделаться шуточками.
– Ты первый. – Она вздыхает.
– Восторг, возбуждение, веру.
– Аллитерация. Мило.
– Твоя очередь, и ты должна говорить искренне.
Она показывает мне язык.
– Растерянность. Страх.
Я кладу ее руку себе на колени.
– Почему страх?
– День был долгий. Утром я думала, что меня депортируют. Я морально готовилась к этому два месяца. Теперь я, похоже, остаюсь. – Она поворачивается ко мне. – И потом, ты. Еще утром я была с тобой не знакома, а теперь у меня такое чувство, будто я знала тебя всегда. Все это немного чересчур. Я словно утратила контроль над происходящим.
– Почему это плохо? – спрашиваю я.
– Мне нравится знать, что меня ждет. Нравится планировать все наперед.
Я это понимаю. Правда понимаю. В нас это заложено – планировать наперед. Это часть нашего ритма. Солнце встает каждый день и каждую ночь уступает место Луне.
– И тем не менее, как сказал охранник, – не все можно спланировать.
– Считаешь, это правда? Я думаю, что почти все можно. Как правило, ничто не берется из ниоткуда и не сбивает тебя с ног.
– Динозавры, вероятно, думали так же, и только посмотри, что с ними стало, – поддразниваю ее я.
Она улыбается так широко, что я не могу не прикоснуться к ее лицу. Она ищет губами мою ладонь и целует ее.
– Если не считать событий такого масштаба, думаю, планировать наперед вполне возможно, – говорит она.
– Я сбил тебя с ног, – напоминаю я ей, и она этого не отрицает. – Ладно, о чем это мы? Значит, пока только растерянность и страх.
– Ну хорошо, хорошо. Я выполню твое желание, скажу «счастье».
Я театрально вздыхаю:
– Могла бы сказать это сразу.
– Обожаю интригу, – говорит она.
– Это не про тебя.
– Ты прав. Ненавижу интригу.
– Счастье – из-за меня? – уточняю я.
– И из-за того, что меня пока не депортируют. Но в основном из-за тебя.
Она подносит наши переплетенные руки к губам и целует. Я мог бы остаться здесь навсегда, прерывая наши беседы поцелуями и поцелуи беседами.
– Когда будем смотреть друг другу в глаза? – спрашиваю я.
Она закатывает те самые глаза, в которые мне так хочется смотреть, и отвечает:
– Позже. После твоего собеседования.
– Не надо так пугаться, – дразню ее я.
– А чего тут пугаться? Все, что ты увидишь, – это радужная оболочка и зрачок.
– Глаза – зеркало души, – парирую я.
– Чушь собачья, – заявляет она.
Я проверяю время на телефоне – совершенно без надобности. Я и так знаю, что скоро на собеседование, но мне хочется задержаться в этом небесном городе еще ненадолго.
– Давай ответим еще на пару вопросов, – предлагаю я. – Блицопрос. Самое дорогое для тебя воспоминание?
– Когда я впервые ела мороженое в рожке, а не из стаканчика, – отвечает она без колебаний.
– Сколько тебе было?
– Четыре. Шоколадное мороженое, и я, одетая в белоснежное платье по случаю Пасхального воскресенья.
– Чья это была идея? – спрашиваю я.
– Моего отца, – отвечает она с улыбкой. – Когда-то он считал меня самой классной на свете.
– А сейчас не считает?
– Нет.
Я жду продолжения, но она переводит разговор:
