Отдышавшись, я целую кончик ее носа.
– Говорил тебе. – И еще раз целую.
– Ты фетишируешь на носы? – говорит она, а потом спрашивает: – Что именно ты мне говорил?
Я перемежаю свои слова поцелуями в нос.
– Нам.
Поцелуй.
– Суждено.
Поцелуй.
– Быть.
Поцелуй.
– Вместе.
Поцелуй.
Она отстраняется. Ее глаза – словно грозовые облака. Мне сложно оторваться от нее, разлучить нас – это как разделить два магнита. Я что, отпугнул ее своими разговорами о судьбе? Она отодвигается от меня, образуя между нами слишком большой разрыв. Я не хочу, чтобы этот момент заканчивался. Несколько секунд назад мне казалось, что он будет длиться вечно.
– Не хочешь спеть еще одну песню? – спрашиваю я.
Мой голос срывается, и я откашливаюсь. Я перевожу взгляд на экран. Мы не успели увидеть ее баллы, перед тем как начать целоваться. У нее 89 % попаданий – кошмарный результат. Крайне сложно набрать меньше 90 % в норэбане. Она тоже молча смотрит на экран. Я не могу понять, что творится у нее в голове. Почему она противится тому, что существует между нами? Она прикасается к своим волосам, натягивает прядь и отпускает ее, натягивает еще одну и снова отпускает.
– Прости, – говорит она.
Я подсаживаюсь к ней, сводя на нет расстояние, которое она создала между нами. Ее руки сложены на коленях.
– За что ты просишь прощения?
– За то, что я то холодная, то горячая.
– Еще недавно ты холодной не была, – говорю я, выдавая самую неудачную шутку (наряду с каламбурами, намеки с сексуальным подтекстом – низшая форма юмора), на которую был в этот момент способен. Я даже поигрываю бровями, а потом жду ее реакции. Она может быть любой.
Улыбка расползается по ее лицу.
– Ух ты, – говорит она, и ее голос теплеет. – Ты определенно умеешь обращаться со словами.
– И с дамами, – говорю я, явно переигрывая. Я с радостью выставлю себя на посмешище – только бы рассмешить ее.
Она снова смеется и откидывается на спинку дивана.
– Уверен, что тебе стоит быть поэтом? Это была худшая строчка из всех, что я слышала.
– Ты ждала чего-то…
– Более поэтичного, – подсказывает она.
– Шутишь? Большинство стихотворений – о сексе.
Она настроена скептически.
– У тебя есть реальные данные, которыми ты можешь подкрепить свои слова? Хочу видеть цифры.
– Ученый! – упрекаю ее я.
– Поэт! – парирует она.
Мы оба улыбаемся, ужасно довольные и не пытающиеся скрыть свое удовольствие друг от друга.
– Почти все стихотворения, которые я читала, – о любви, сексе или звездах. Вы, поэты, просто помешаны на звездах. Падающие звезды. Летящие звезды. Умирающие звезды.
– Звезды важны, – со смехом признаю я.
– Конечно, но почему не писать больше стихов о солнце? Солнце тоже звезда, и для нас самая важная. Оно заслуживает пары стихотворений.
– Заказ принят. С этого момента я буду писать стихи исключительно про солнце, – объявляю я.
– Вот и отлично.
– А если серьезно, то, на мой взгляд, в большей части стихотворений речь идет о сексе. Роберт Геррик написал стихотворение под названием «К девственницам – не упустите время».
Она садится в позу лотоса на диване и сгибается пополам от смеха:
– Быть такого не может.
– Очень даже может, – говорю я. – По сути, он рекомендовал девственницам скорее потерять невинность на случай скорой смерти. Боже упаси умереть девственницей.
Ее смех угасает.
– Может, он просто хотел сказать, что мы должны жить настоящим моментом. Так, словно сегодня – это все, что у нас есть.
Она снова кажется серьезной и грустной, и я не знаю почему. Она опускает затылок на спинку дивана и смотрит вверх, на диско-шар.
– Расскажи мне о своем отце, – прошу я.
– Мне не сильно хочется о нем говорить.
– Я знаю, но все равно расскажи. Почему ты считаешь, что он тебя не любит?
Она поднимает голову с дивана, чтобы посмотреть на меня.
– Ты упертый, – говорит она и снова откидывает голову.
– Настойчивый, – поправляю я.
– Не знаю, как это объяснить. Основная его эмоция – сожаление. Словно он совершил какую-то гигантскую ошибку в прошлом, повернул не туда и вместо того, чтобы оказаться там, где должен был, вынужден жить этой жизнью, со мной, мамой и моим братом.
Когда она произносит это, ее голос дрожит, но она не плачет. Я беру ее за руку, и мы оба смотрим на экран телевизора. Пляшущие баллы сменились беззвучной рекламой казино Атлантик-Сити.
– Моя мама рисует очень красивые картины, – говорю я. – Они правда невероятные.
Я до сих пор помню, как в маминых глазах стояли слезы, когда папа преподнес ей этот подарок. Она тогда сказала: «Ёбо
[18], тебе не обязательно было это делать». – «Это тебе лично, – ответил он. – Раньше ты все время рисовала».
Я был так удивлен. Я думал, что мне известно о маме все – о них обоих, – но оказалось, что существует некая тайная история, которой я не знал. Я спросил ее, почему она перестала рисовать, а она махнула рукой так, словно пыталась стереть память о прошлом. «Давно это было», – сказала она.
Я целую Наташину руку, а потом сознаюсь:
– Иногда я задумываюсь: а может, выбрав нас, она пошла неправильной дорогой?
– Да, но считает ли так она сама?
– Не знаю. Хотя могу предположить, что она довольна тем, как повернулась ее жизнь.
– Это хорошо. Можешь себе представить, каково это – всю жизнь прожить с мыслью о том, что совершил ошибку? – Ее в буквальном смысле передергивает, когда она говорит это.
Я подношу ее руку к губам и целую. Ее дыхание меняется. Я пытаюсь притянуть ее к себе, поцеловать ее, но она меня останавливает.
– Расскажи мне, почему ты хочешь быть поэтом? – просит она.
Откинувшись на спинку дивана, я провожу большим пальцем по костяшкам ее руки.
– Не знаю. Если честно, я не уверен, что хочу делать это своей основной профессией. Не понимаю, как можно сейчас сделать выбор. Все, что я знаю, – мне это нравится. Мне правда нравится поэзия. У меня появляются мысли, и мне нужно записать их, а когда я их записываю, получаются стихи. Когда я пишу, ощущаю себя живым. Совсем как, когда…
Я замолкаю, не желая снова ее отпугнуть. Она поднимает голову со спинки дивана:
