Больная нога волочилась. Сын хотел поддержать, но Эми оттолкнула его руку. При каждом шаге ей казалось, будто она вязнет в глубоком иле. Глаза не отрывались от лица девушки. В Эми перетекала сила этого бронзового лица – мудрость, боль, терпение, прощение. Лицо выражало бесконечное, мучительное ожидание.
Эми опустилась на пустой стул, перевела дух. Отдышавшись, дотронулась до бронзовой руки. Она была холодна, и Эми бережно растерла руку девушки, согревая ее теплом своей морщинистой ладони. Было тихо. Эми все посматривала на профиль девушки. Это она – та, кого она помнит из детства. Хана.
Сын, стоявший в нескольких шагах, закурил, пару раз неловко кашлянул, бросил недокуренную сигарету. Затоптал носком ботинка. Эми улыбнулась ему и перенеслась в те дни, когда ничего не знала о войне. Когда была невинна, жила в семейном коконе у моря, гонялась по берегу за чайками. У нее имелась одна забота – не подпускать птиц к улову. Сидя рядом с сестрой, она наслаждалась солнцем, легким бризом, на губах солонела морская вода. Стояло лето, день, когда еще ничего не случилось и они были единой семьей.
– Почему для тебя так важна эта статуя?
Вопрос дочери долетел словно из-за океана. Эми попыталась сфокусировать взгляд на Джун Хви, но путешествие в прошлое требовало чересчур много сил – из того солнечного дня.
– Мама, скажи! – не отставала дочь. Голос прозвучал неожиданно громко, будто она говорила ей прямо в ухо.
– Это Хана, моя сестра. Я наконец ее нашла, – прошептала Эми.
– Ты хочешь сказать, что она напоминает тебе сестру?
Голос стал еще ближе, словно раздавался в голове Эми, словно это она сама спрашивала. Солнечный свет померк, теплый бриз уже не ласкал лицо.
– Это Хана, – уверенно повторила она. – Моя сестра, это она.
Сердце колотилось часто-часто. Эми прижала руку к груди, в рукав потек зимний холод. Открыв глаза, Эми поняла, что вернулась. Дочь стояла рядом на коленях и держала ее за плечо. Как холодно.
– Мама?
Дочь снова маленькая, ей страшно, она ничего не понимает. Эми подалась к дочери и поцеловала в лоб. Джун Хви подняла голову, и Эми узнала материнскую плавную линию подбородка. Странно, но привычная грусть при воспоминании о матери не навалилась. Она ощущала только покой. Как жаль, что этого момента пришлось ждать целую жизнь, но прошлого не изменишь. Осталось лишь настоящее.
– Я всегда гордилась тем, что ты поступила в университет, – хриплым шепотом сказала Эми.
У Джун Хви сморщилось лицо, и она уткнулась ей в колени. Слезы дочери намочили грубое шерстяное пальто.
– Я гордилась вами обоими. – Эми посмотрела на сына. Он тоже был тут, стоял перед ней на коленях, сдерживался из последних сил, чтобы не заплакать.
Эми улыбнулась и перевела взгляд на статую.
“Я тебя не забыла”, – думала она, пусть даже долгие годы убеждала себя в обратном. Сестра была рядом – терпеливая, прощающая. Хана не переставала ждать, она знала, что Эми ее найдет.
Эми хотелось, чтобы эта минута длилась вечно.
Хана
Монголия, осень 1943
Хана то погружалась в забытье, то всплывала. Когда ей удалось разлепить веки, она увидела только землю, черную и твердую. Попробовала поднять голову, ногу, руку – что угодно, только бы убедиться, что она еще не покинула мир живых, но ничего не получилось. Возможно, она уже мертва и тело ждет, когда дух покинет его, покинет окаянную жизнь.
В сознании мелькали воспоминания детства; отголоски счастья то умолкали, то набирали силу. Хана видела над собой лицо матери, сиявшее солнцем. Жар касался щек, и по онемевшей коже растекалось тепло. Она поворачивалась к сиянию, как цветок, что тянется к солнечному свету. Свет звал: “Хана, открой глаза!”
Она послушалась – и тут же зажмурилась от слепящих лучей. Далекий крик. Голос мужской. Хана осознала, что лежит, связанная по рукам и ногам. Она снова разлепила веки. Русские снимали лагерь, готовясь к отбытию. Она все еще жива. Он ее не застрелил.
Она ждала, сама не понимая чего. Когда последняя палатка была свернута, рядом возник переводчик, в руке охотничий нож.
– Очухалась. – Ухмылка этого чужеземца до боли напоминала ухмылки остальных солдат, которых она повидала за недолгую жизнь.
Хана не отозвалась. В голове пульсировала боль. Русский присел и перерезал веревку, освобождая ее руки. Затем освободил ноги и рывком усадил ее.
– Достигнута договоренность о твоем освобождении. – Голос у него был странный.
Хана проследила за его взглядом и вздрогнула. К ней направлялся Алтан, следом – отец и Ганбаатар. Они пришли за ней. Сдавило горло, стало нечем дышать. Она боялась за них и радовалась тому, что они здесь. Неужели они и вправду уговорили русских ее отпустить?
– У тебя щедрые друзья, – сказал переводчик. Алтан быстро поклонился офицеру, тот козырнул в ответ и рассмеялся. Монголы не смотрели на Хану, словно не замечали ее. Все трое молчали. По их примеру молчала и Хана, но не сводила взгляда с заплывшего, в кровоподтеках лица Алтана.
Вперед вышел отец Алтана, что-то сказал переводчику. Негромко, Хана не расслышала, но поняла, что они говорят на японском. Переводчик оглянулся на Хану и опять усмехнулся.
– Ты свободна, – сказал он и зашагал прочь.
Только тогда монголы будто увидели Хану. Алтан с отцом взяли ее под руки, помогли встать и быстро понесли ее, держа на весу между собой, мимо остатков советского лагеря. Знакомые пони сгрудились за пределами лагеря. Хана обрадовалась, увидев черную лошадь Моримото. Алтан подсадил Хану на пони и сам сел сзади. Они пустились вскачь, и вдруг сквозь топот копыт прорвался крик орла.
Хана оглянулась. Вслед им смотрел русский переводчик, а на руке у него сидела птица Ганбаатара. Орел закричал снова. Ганбаатар заплатил за ее свободу самым ценным, что у него было. Моримото сказал, что для монголов орлы важнее жен и детей, но Ганбаатар отдал своего добытчика и друга за девушку, которую толком и не знал.
Не оборачиваясь, Ганбаатар мчался вперед, увлекая маленький отряд в горы. Алтан подгонял пони. Хана не знала, чего ему стоило уговорить Ганбаатара обменять свое сокровище на девушку. Но она знала другое: им обоим она обязана жизнью.
Джун Хви
Остров Чеджу, февраль 2012
– Я знаю, тетушка. Не беспокойтесь, – ответила Джун Хви и опустила старую маску матери. Трещина на стекле мешала видеть, но это и не так важно. Она нырнет не очень глубоко – главное, вспомнить, что значит быть хэнё.
Чин Хи кивнула и тоже опустила на лицо маску. Это был сигнал остальным ныряльщицам: пора. Они устремились в море, а заплыв достаточно далеко, скрывались под водой, устремлялись ко дну, на поиски сокровищ, которые прокормят их, позволят отправить в школу детей и сохранят память о юной хэнё – исчезнувшей, но не забытой.
