Буйволиную ногу она свежевала словно бы руками отца. Пальцы сначала робко, но потом все сильней и уверенней сдирали шкуру, спуская ее чулком к копыту. Шкура поддавалась с трудом, и Хане приходилось рывками отделять ее от мяса. Когда полдела было сделано, Хана потеряла терпение. Она поднесла буйволиную плоть к лицу и вонзилась в нее зубами.
Мясо тоже оказалось неподатливым, жестким. Кровь текла прямо в горло. Хана старалась не разбирать ее вкус. Старалась не вспоминать, что это за мясо и как оно ей досталось. Это рыба. Обычная рыба.
Буйволица была тощей, и Хана довольно быстро обглодала кость. Она высосала и костный мозг, изумляясь тому, что густой, тяжелый запах ей вовсе не мешает. Хана не ела мяса много-много месяцев. Дома основной едой были дары моря, в неволе кормили рисом и ошметками сушеной рыбы. Случалось, какой-нибудь солдат приносил немного фруктов и овощей, чтобы побаловать любимицу. Кейко часто получала такие подарки и неизменно делилась с Ханой. Что она сейчас делает? Хана представила хрупкую гейшу сидящей на корточках в подвальном карцере борделя. Камеры там высотой в половину человеческого роста, так что приходится все время сидеть. Сколько дней и ночей будет расплачиваться Кейко за бегство Ханы? Накажут ли остальных девушек?
Она закрыла глаза и взмахнула окровавленной рукой, отгоняя эту картину. Сейчас она не в состоянии думать ни о Кейко, ни о других сестрах. Она должна идти, и все ее мысли могут быть только о доме.
Хана зарыла кость в землю, будто прятала улику, но обрывки шкуры оставила и долго терла их о землю, соскребая кровь. Земля поначалу мешалась с кровью и пачкала мех, но потом подсохла и отвалилась. Орудуя зубами, Хана разорвала шкуру на полоски покороче и обмотала подошвы. Сделав на пробу несколько шагов и убедившись в прочности буйволиной кожи, она вернулась туда, откуда услышала мычание, и продолжила путь параллельно железнодорожным путям.
Она шла, зорко посматривая по сторонам, выглядывая людей, грузовики, поезда, а заодно и водоплавающих птиц. Жажда мучила ее все сильнее.
* * *
День выдался жарким. Облака сбились в тучи, громоздившиеся серыми горами. Хана уже еле плелась, ноги загребали по траве. Холмы на горизонте исчезли, куда ни посмотри – равнина. Она уже довольно давно потеряла из виду железную дорогу. Насыпь завернула за холм и больше не показалась. Хана долго плутала в ее поисках и окончательно перестала понимать, в какую сторону идти. Вокруг не видать ни дорог, ни рельсов, ни вообще следов людского присутствия. Хана была совсем одна в бескрайних диких степях Маньчжурии.
Тонкий писк в ушах походил на непрерывный свисток одинокого паровоза, которого ей не найти. Не видно и животных. Нет даже следов скота, чтобы пойти по ним. Один раз Хана увидела стадо верблюдов, но они скрылись так быстро, что могли быть миражом, каверзой сознания. Хана пожевала травы, показавшейся ей съедобной. Она ела цветы, но после особенно едких ее вырвало, и она просто брела наугад. Больше ей ничего не оставалось.
Хуже всего была жажда. Просыпаясь в борделе, Хана перво-наперво спускалась за водой. Дорога на кухню ей казалась нескончаемой. Ее всегда опережала Кейко, они стояли в тишине и пили. Потом приходили другие девушки, и все вместе они принимались за скудный завтрак.
Еды никогда не хватало. Девушки говорили, что с едой плохо из-за трудностей с доставкой продовольствия так далеко на север. По их словам, недоедают даже японские солдаты, правда, приходя в бордель, обессиленными те не казались. Хана считала, что мундиры сидят на них лучше, чем на японских солдатах на ее родине. Она подозревала, что девушек кормят так скверно с единственной целью: чтобы сил им хватало только для работы. Но не для побега.
По хозяйственным дням разрешалось слушать маленький радиоприемник. Передавали в основном новости – сплошную японскую пропаганду. Девушки не расстраивались, потому что между выпусками звучали песни. Их слушали во время уборки, за едой.
В новостях предупреждали, что иностранные войска везде, они вооружаются против японцев, и потому императору нужно как можно больше добровольцев, чтобы сдерживать врагов. Китайцы, монголы, Европа и Америка – все это были враги императора. Внушали подозрение даже Советы, их временный мир с Японией с каждым днем становился все более зыбким. Девушкам вбивали в головы уверенность, что за стенами борделя творятся зверства, что враг повсюду.
Бежать, кроме Кореи, некуда. Но дом так далеко. Найти бы воду – тогда, может, она и дойдет. Мысли путались. Вода, качающаяся в колодезных ведрах. Такая вкусная, ледяная, как растопленный снег. Закрыв глаза, Хана почти чувствовала ее во рту.
* * *
– Ты меня облила! – взвизгнув, сестра роняет чашку и отскакивает.
Хана смеется. Жаркий летний день, им захотелось пить, и Хана брызнула на сестру ледяной водой из колодца.
Она сосредоточилась и явственно увидела эту картину, как будто не прошло много-много дней. Пересохший рот томится по капле влаги.
– Вернись! Я больше не буду! – кричит Хана.
Из-за дома выглядывает Эми:
– Честно?
Ей хотелось плакать, но слезы тоже высохли. Она смотрела в невинные карие глаза, которые сейчас так далеко. Глядя в них, она всегда ощущала ответственность. Она исполнила свой долг, уберегла эти глаза. Известие о гибели любимого дяди наверняка омрачило бы их, и она заставила родителей утаить правду от Эмико. Она помогала сестре писать дяде письма, притворялась, будто отправляет их. Однажды даже написала дядиным почерком ответ. Мать, узнав об этом, рассердилась, но ограничилась тем, что взяла со старшей дочери слово впредь не писать писем.
– Вернись, пожалуйста! – опять зовет Хана.
Сестра несмело приближается к колодцу, держа перед собой маленькую чашку. Хана вытаскивает ведро и осторожно ставит его на землю.
– Давай, зачерпни, так удобнее.
Сестра, присев на корточки, погружает в ведро всю руку.
– Холодно!
Хана окунает обе руки. Вода студит полыхающую жаром кожу. Хана наклоняется, касается воды губами. Вода пахнет льдом. Не успевает Хана глотнуть, как ее лицо ныряет в ведро. Хана быстро выпрямляется, закашлявшись, холодная жидкость течет из ноздрей. Вдали тает смех сестры.
Она помнила этот смех – как колокольчики на ветру. Лица ее и в самом деле коснулся ветер, холодком огладил кожу. С моря дул такой же. Она чувствовала солоноватый привкус на сухих, потрескавшихся губах. Шершавый язык царапал их как наждаком. Наверное, это вкус крови, но если не открывать глаза, то можно думать, что она дома.
Она стояла на берегу, на груде черных камней, смотрела в бескрайнее темное море. Волны кружились в танце, празднуя ее возвращение, разбиваясь под нею аплодисментами. Ветер доносил голоса, Хана узнала мать. Она оглянулась. Мать бежала к ней, протягивая руки. Следом отец. Он звал ее, перекрывая рев ветра и рокот волн.
– Я здесь! – закричала Хана. – Я здесь!
Она шагнула к родным, но ноги словно увязли в песке. Она проделала такой долгий путь, и их уже не поднять.
