Посмотрела наконец на распухшие ноги. Запекшаяся кровь пополам с грязью. С этим надо что-то сделать. Она кое-как соскребла грязь пучком травы, терпя боль, не издав ни звука. Невдалеке защебетала пичуга. Ветерок поцелуем скользнул по лицу. Хана нащупала в пятке занозу. Пришлось разодрать чуть не до мяса, чтобы извлечь ее. Отдышавшись, Хана провела рукой по траве. Стебли колыхались под легким ветром, и она перебирала их, будто струны хрупкого инструмента.
У отца был музыкальный талант. До того, как стать рыбаком, он изучал поэзию и часто сочинял музыку для своих стихов. Сюжеты его стихов были лирическими, но порой в них проникала и история. А там, где история, там и политика. Когда японцы вступили в мировую войну и вторглись в Китай, их отношение к корейцам стало жестче, вся корейская литература угодила под запрет, изучение корейской культуры прекратилось окончательно. Отец тогда стал изгоем, бежал с материка на остров Чеджу, где превратился в неимущего рыбака. Там он и познакомился с матерью.
После бесплодного дня в море он садился на берегу над пустым неводом и запевал старинную – теперь запрещенную – народную песню. Большинство местных обходило его стороной, опасаясь, что японский полицейский застанет их за слушанием корейской песни. Но только не мать. Как-то она остановилась и, прикрыв ладонью глаза от солнца, вгляделась – что за болван распелся на берегу. Увидев молодого рыбака с пустой сетью в ногах, она расхохоталась. Он оглянулся на нее, но петь не перестал. А когда она села рядом на нагретый солнцем камень, он сразу понял, что хочет остаться с нею навсегда. Они поженились, и не прошло года, как родилась Хана. Сестру пришлось ждать дольше, но вот она появилась, и семья их стала полной.
Вечерами, когда посуда была вымыта и все четверо устраивались у очага, отец играл на цитре. Бывая в хорошем настроении, он пел ту самую песню, что рассмешила мать.
Уходишь? Неужто уходишь?
Бросаешь меня?
Как мне жить без тебя?
Неужто бросаешь?
Хочу остановить тебя,
Но тогда уже не вернешься.
Так ступай, любовь моя!
Ступай и возвратись поскорей.
Хана тихо запела. Слова сами всплывали в памяти. Она пела на родном языке, сидя в высокой маньчжурской траве. Вспоминала, как вместе с матерью проверяла, хорошо ли закрыты ставни, когда отец брался за цитру. Хана пела. Она несколько раз выглядывала из травы, осматривая окрестности. Вокруг по-прежнему ни души. Она пела, пока не пересохло в горле.
Следовало найти воду, однако ноги все еще не желали ступать. Хана сорвала длинные травинки, покрутила между пальцами. Стебли крепкие, как бамбук. Ее осенило. Нарвав целый пучок, она перевязала его с одного конца и принялась плести косичку. Когда косичка получилась достаточно длинной, Хана обмотала ею пораненную пятку и завязала на подъеме стопы.
Поднявшись, она сделала несколько шагов, испытывая “обувь”. Возбуждение нарастало с каждым шагом, но стоило присесть на корточки и заняться вторым “башмаком”, как завязки порвались и пучок расплелся. Не позволяя себе поддаться унынию, Хана сплела “обувь” заново, а когда порвалась и та, еще и еще. Так продолжалось, пока она не выбилась из сил и не обнаружила, что уже и день клонится к закату. Тогда Хана положила голову на горку из негодной “обуви” и закрыла глаза.
Сон переполняли видения. Кошмары и светлые воспоминания слились в единый сюжет, и Хана очнулась от собственного вскрика. Оранжевые птички мелькали в вечереющем небе. Насекомые притихли. Хана не знала, ее ли крик вспугнул птиц или что-то еще. Она не двигалась, ждала, что неведомое снова проявит себя каким-нибудь звуком.
И звук пришел. Сначала далекий. Похожий на шелест травы. Но чем дольше она вслушивалась, тем громче и ближе он становился, и вот уже трещат ломающиеся под ногами стебли. У Ханы остановилось сердце, ей захотелось взмыть в небо, умчаться за оранжевыми птицами. Она приказала себе не двигаться: высокая трава качнется от малейшего движения и выдаст ее. Мужские голоса. Она напрягла слух, пытаясь уловить его голос. С ними ли Моримото? Кого они ищут – ее или кого-то другого?
Хана боялась, что кто-нибудь из них наступит ей на лицо или на руку или споткнется о нее, вонзит в сердце штык. Она закрыла глаза и стала ждать неминуемого. Ее найдут и будут пытать. Сколько времени ее продержат живой, пока не выпустят дух из истерзанного тела?
Она вдруг поняла, что солдат совсем рядом. Открыла глаза и сквозь травяные заросли увидела мундир цвета дубленой кожи. Солдат стоял к ней спиной и пока не замечал ее. Вот еще один, что-то говорит первому. В траве мелькнул ружейный приклад.
Человек попятился и наступил на подол платья. Хана не закрывала больше глаз. Она должна увидеть лицо. Он ли это? Она должна видеть выражение его лица, когда их взгляды пересекутся. Каким оно будет – удивленным? Или торжествующим? Или похотливым? Или свирепым? Она ждала, когда человек повернется и обнаружит ее.
Но тут издали донесся призывный крик, и солдат сорвался с места. Она слышала, как хлещет трава по его ногам. Еще крики, и еще, и вдруг выстрел. Хана по-прежнему не шевелилась, лежа в траве, – точно новорожденный олененок, прячущийся от хищника. Она не дышала, только слушала и ждала. Ждала, когда звуки растают, опустится тьма и ее снова укроет ночь.
Это был не он. В этом Хана не сомневалась. Моримото обернулся бы и нашел ее. Он не мог находиться так близко и не почувствовать ее. Он как зверь. Он бы ее учуял.
Она отмеряла часы по смене небесных оттенков. Сумеречная голубизна перешла в темно-сапфировый цвет, а тот – в лиловую ночную синеву. Боясь шевельнуться – вдруг солдаты все еще рыщут поблизости? – Хана помочилась под себя. Вонь привлекла мух. Они ползали по платью, жужжали, сучили лапками. От темно-желтых пятен несло, как от нужника во дворе борделя. Сколько его ни скреби, гнилые деревянные половицы продолжали вонять.
Заухала сова, и Хана представила, как большая ночная птица проносится над полем, выглядывая кротов и мышей. Тишина, только шорох крыльев, парящих на волнах ветра. Сова закричала снова, и Хана набралась смелости, села, потом очень медленно встала. Небо было черное, не видно ни зги. Вытянув руки, как слепая, она сделала первый шаг, второй. И вскоре уже бежала. Израненные ноги молили остановиться, но разум игнорировал их призывы.
Хана вовсе не была уверена, что движется параллельно дороге, что держит курс на юг. Она так и не выучила карту звездного неба. Отец пытался научить ее ориентироваться по небу, но она все противилась. Ее тянуло в море, в мирную тьму и к тамошним обитателям. Она предпочитала слушать рассказы других рыбаков про синих китов, рыбу-меч и акул. Отцовские звезды оставляли ее равнодушной. Хана вскидывала голову к небу, и звезды отвечали ей мерцанием.
* * *
Поле вдруг закончилось. Хана остановилась, пытаясь понять, где очутилась. Из темноты послышался протяжный вой. Сначала тихий, потом все громче и громче, и вот где-то совсем рядом что-то ревело и громыхало. Тут она различила и ритмичный стук колес. Поезд. Хана бросилась на звук, целиком доверившись слуху. Лязг металла о металл становился громче, порыв воздуха ударил ее, и мимо с грохотом пронесся состав.
