– Что? – встрепенулась Эми.
– Может, и нам взять плакаты?
Они втроем направились к палатке. Внутри их приветствовали две женщины, они стояли за большим столом, на котором были разложены чистые листы ватмана и маркеры. Лейн взяла красный маркер и принялась чертить на белом листе японские иероглифы. Эми восхищенно наблюдала, как из-под руки Лейн выплывают ровные линии.
– Ты знаешь японский? – спросила Эми.
– Знает, и еще мандаринский, – ответила за подругу дочь.
Эми одобрительно покивала, не понимая, к чему американке эти языки. И что погнало ее в такую даль от дома, зачем окружила себя чужеземцами? Лейн оглянулась на Эми и протянула ей маркер:
– Хотите тоже?
Эми отрицательно качнула головой. Дочь сосредоточенно выписывала английские слова, как будто не желала отставать от Лейн. Эми их не прочесть.
– Для телекамер, – пояснила Джун Хви и показала на выстроившиеся вдоль улицы телефургоны.
Сбоку от сцены собралась группка женщин преклонных лет, и Эми не терпелось на них взглянуть. Она незаметно для всех покинула палатку, направилась к сцене. Больная нога давала о себе знать, боль усиливалась, и Эми шла медленно, но не останавливалась. Она узнала двух старушек – видела их на предыдущих демонстрациях. Выжившие. Две другие ей не знакомы, и она подошла поближе, чтобы всмотреться в лица.
Ее ровесницы, а то и постарше. Время не пощадило их некогда красивую кожу. Сомневаясь, что сумеет узнать сестру, Эми следила за жестами. Та, что пониже, размахивала рукой в красной митенке. Другая раз за разом кивала розовой шапочкой и ковыряла землю остроносым ботинком. Эми надеялась на дежавю. Вот первая рассмеялась. Знаком ли ей этот смех – может, чуть более мелодичный в юности?
Эми вытянула шею, чтобы получше разглядеть старушку в митенках. Та что-то рассказывала и жестикулировала, потом снова рассмеялась. Необычный смех – скрипучий, резкий. И незнакомый, нет. Эми переключилась на вторую. Эта чуть выше, но стояла к ней спиной. Эми успела сделать несколько шагов в сторону, надеясь увидеть лицо, когда женщина вдруг развернулась. Обе старушки уставились на Эми.
– Мы знакомы? – спросила одна.
– Нет, вряд ли, – растерянно пробормотала Эми.
– Точно? Идите к нам, – позвала женщина в красных митенках.
Эми неуверенно оглянулась на белую палатку. Лейн внутри беседовала с организаторшами, а дочь еще возилась со своим плакатом. Старухи перешептывались, не сводя глаз с Эми. Она решительно двинулась к ним. Нога приволакивалась больше обычного, не желая подчиняться, как ни старалась Эми. Сейчас бы в воду – суставы расслабятся, и наступит некоторое облегчение.
– Вы же не в первый раз здесь? Я вас помню, – сказала одна из женщин со знакомым лицом.
– В прошлом году, мы виделись в прошлом году, – согласилась Эми.
– Да, припоминаю. – Женщина посмотрела на ее ногу. – Вы кого-то искали. Подругу?
Эми вспыхнула. Она правда помнит или говорит из вежливости?
– Да, подругу. Хану. Ее зовут Хана.
– Хана. Кто-нибудь помнит девушку по имени Хана?
Женщины засовещались, Эми ждала, когда они перенесутся в то страшное время, полное для них общих воспоминаний.
– Я знала Хинату, – сказала одна из незнакомок, та, которой Эми прежде не видела.
– Хинату? – рассеянно повторила Эми, изучая старческое лицо и пытаясь представить его молодым, когда морщин не было, ища в глазах узнавание.
– Да. Подсолнух по-японски, – пояснила старушка.
– Нас всех называли цветками, а не настоящими именами, – сказала другая с горечью.
– Я до сих пор ненавижу цветы, – подхватила третья.
– И я. Больше не радуют.
– Слишком много воспоминаний.
– Никто из нас не знал друг друга по настоящему имени, – сказала женщина в митенках. – И вашу подругу не вспомнят, если она ни разу не назвалась своим настоящим именем.
– Но, может, она рассказывала о доме… или обо мне? Меня зовут Эми, Эмико.
Женщины повторяли ее имя и поочередно качали головами.
– Она была с острова Чеджу. Хэнё, – сказала Эми, будто это решало все.
– Хэнё? И ее увезли в такую даль? – ахнула одна.
– Да отовсюду везли, – ответила другая. – Даже из Китая, Малайзии и с Филиппин.
– И голландки были. Помните, выступала?
– Да, голландка. Храбрая женщина, не побоялась рассказать о себе правду.
Эми вспомнила фотографию этой голландки в газете. Как и многие “женщины для утешения”, она больше полувека скрывала от родных историю насилия над ней и унижения. Но после того как в девяносто первом мрачные показания дала первая кореянка – тоже “женщина для утешения” по имени Ким Хак Сун, – за нею последовали другие. Им не верили и клеймили как проституток, ищущих легкой наживы. Именно тогда заговорила и голландка Ян Рюфф О’Герне, которая рассказала свою историю в девяносто втором году в Токио на международных общественных слушаниях по военным преступлениям Японии, – и Запад принял ее рассказ к сведению.
В то время Эми еще не была готова признать, что пустота в ее сердце вызвана исчезновением сестры. Как и того, что сестра оказалась в числе этих женщин.
– Мама? – подошла Джун Хви, вооруженная новеньким плакатом.
– Это ваша дочь? – спросила женщина в красных митенках.
– Да, это Джун Хви. – Эми горделиво улыбнулась. Женщины обменялись вежливыми приветствиями, но Эми уже потеряла интерес. Они ей не помогут. Она отвернулась и снова принялась разглядывать толпу, пытаясь уловить что-то знакомое: поворот головы, смех, походку – все, что может напомнить ту юную девушку.
Женщина в красных митенках вдруг отделилась от группы и подошла к Эми:
– Вы знаете, куда ее увезли?
– Мне говорили, что, наверное, в Китай или Маньчжурию, но точно я так и не выяснила.
– Должно быть, вы были очень близкими подругами, если ищете спустя столько лет. Глубоко соболезную.
Эми отсутствующе кивнула, вспомнив, как мать рассказала ей все, что знала о Хане.
* * *
Был холодный январский день, прошло уже несколько месяцев после исчезновения Ханы. Родители боялись оставлять Эми одну на берегу и даже дома. Солдаты вернулись в деревню вскоре после похищения Ханы и увели еще двух девушек из семейств, проживавших за мандариновой рощей. Тем днем Эми училась нырять на глубине. Ей было всего девять, и мать не спускала с нее глаз.
– Здесь они хоть, глядишь, и потонут, если вздумают отнять тебя у меня, – сказала мать, когда они выплыли на глубину.
Предыдущее лето выдалось необычайно засушливым, и многие в деревне пострадали. Однако ныряльщицы не голодали, так как даже зимой работали дольше. Они оставались в студеном море по два, а то и по три часа против обычных полутора, после грелись на берегу у костров. Эми научилась держаться за буй и караулить сеть, пока мать погружалась на глубину. Ближе к берегу мать разрешала нырять с ней на пару, и Эми собирала вдоль рифа устриц и морских ежей. Эми приучилась к воде быстрее, чем ожидала мать. Она ведь была слабей старшей сестры, да и плавала средне. Но у нее попросту не осталось выхода, и она буквально ворвалась в новую жизнь. Мать выглядела довольной – единственная радость, какую она выказала после исчезновения Ханы.
