В ее голосе отчетливо прозвучала горечь, Хана взглянула на японку. Кейко можно было бы назвать красавицей, если бы не болезненная худоба. Волосы угольно-черные, лишь серебристые прядки на висках. Она выше других девушек, всегда ходит в пестром шелковом кимоно, а не в простом, как у них, бежевом ситцевом платье. Хана потрогала подол кимоно. Ткань гладкая и приятная на ощупь.
– Когда-то я была гейшей, – сказала Кейко. – В Японии. Вела красивую жизнь, развлекала богатых дельцов. Это кимоно – подарок моего любимого покровителя.
Она огладила кимоно, напомнив Хане белого журавля, стоящего у воды, – голова царственно вскинута, птица безучастна ко всему вокруг: деревьям, небесным птицам, воздуху.
– А тебя откуда выдернули, маленькая Сакура? – спросила Кейко, пытливо глядя на Хану.
Для Ханы ее новое японское имя – как нож по сердцу. Всех девушек назвали в честь того или иного цветка, и у дверей висят таблички, – всех, кроме Кейко.
– Кейко – твое настоящее имя?
– Конечно, но ты не ответила.
– Почему тебе его оставили, а у нас отняли наши имена?
– Не хочешь говорить, откуда ты, маленькая Сакура? – Кейко повела подрисованной бровью, но Хана молчала. Кейко взяла веник и принялась сметать волосы в кучку. После долгой паузы она все-таки сказала: – Тебе было нужно японское имя. У меня оно было сразу.
Глядя, как она сметает последние прядки, Хана подумала, что Кейко лжет. Деревянные таблички висят давно, резьба старая, гвозди заржавели. Девушкам предоставили комнаты и заодно – имена. Возможно, в комнате Кейко всегда держат японскую девушку и находят новую, когда прежняя уезжает или умирает.
– Как же ты угодила сюда? – спросила Хана. – Тебя похитили?
Кейко застыла.
– Я постарела, – сказала она горько. – Старая гейша хуже обычной старухи. Это профессиональная трагедия. Я приехала сюда, потому что решила, что так будет лучше. Исполню долг перед Японией и послужу солдатам, а заодно выплачу долги, которые наделала с тех пор, как покровители перестали меня посещать.
Она смотрела через двор на жалкую хурму – ветви почти голые, деревце едва выживает в бедной почве. Внезапно Кейко поежилась и в упор взглянула на Хану:
– Не верь мужчине, которому должна деньги.
Хана подумала, что больше вообще никому не станет верить. Она смотрела на бороздки в земле, оставленные ее пальцами. Ее не волновали ни Кейко, ни таблички с именами. Она думала о том, что ее ждет завтра. Может, лучше умереть сейчас, чем снова и снова терпеть насилие, до тех пор, пока не скончается в родах, как та несчастная женщина.
– Пойдем, Сакура. Надо позавтракать. – И Кейко направилась к дому.
Через открытую дверь черного хода Хана видела девушек, евших в кухне за большим круглым столом. К косяку привалился вооруженный охранник. Девушки поглядывали на Хану, лица их выражали сочувствие. Она отвернулась. Эти полные жалости взгляды были невыносимы.
Ни Хана, ни ее родные никогда не знали подобной жалости. Народ в их деревне гордый, даже маленькие дети не позволяли себе плакать на людях. Непомерные налоги съедали большую часть дохода от улова, но никто никогда не жаловался. Рыбаки и хэнё лишь подольше задерживались в море, занимались промыслом в любое ненастье, но сохраняли независимость. Каждодневный риск наполнял их жизнь смыслом. И она той же породы, по крайней мере Хана считала себя таковой. Ей и в голову не приходило, что у нее могут отнять независимость и гордость и превратить ее… в то, чем она стала.
Девушки явно обсуждали новенькую. До Ханы долетали обрывки фраз. Все девушки были кореянками, но говорили на японском. Все старше ее, в основном лет за двадцать, разве что две выглядели почти ровесницами Ханы. Кейко явно самая старшая, и Хана, разглядев ее при свете дня, решила, что той за сорок. Входить в дом Хана не стала, села на землю недалеко от двери, и Кейко вынесла ей железную миску – рисовая размазня с крохами сушеного мяса. У Ханы ныл от голода живот, но к еде она не притронулась.
– Ее беда в том, что она слишком сильная, – сказала одна девушка громко, чтобы услышала Хана. Звали ее Рико. – Я слышала, как она дралась, прямо львица.
– Так нельзя, – загомонили остальные.
– Лучше быть слабой и уступать, – сказала Хината.
За сегодняшнее утро Хана успела запомнить имена всех девушек.
– Им даже нравится нас лупить, – подхватила Рико.
– Настоящие звери, – вынесла вердикт Хината, и все умолкли, набив рты рисом.
– Наверное, из батрачек… – сказала Цубаки, прожевав, – вон плечи какие сильные.
– И ноги! – Хината повернулась к Кейко: – Ты знаешь, откуда она?
Хана поймала взгляд Кейко. Та смотрела с искренним состраданием, ласково.
– Оставьте ее в покое. Она скоро привыкнет, как все мы привыкли. Иначе не выживет.
Девушки закивали, виновато поглядывая на Хану. Она не чувствовала в них никакой враждебности, никакой злости. Их любопытство было искренним, но ей все равно казалось, что они ее предали. Они же знали, что произойдет, но ни одна ее не предупредила. Не попыталась остановить происходящее.
Хана вспомнила девушек из поезда. Что с ними сталось? Возможно, то же, что и с ней. Она ехала дольше всех, на место прибыла последней, последней все и узнала. Можно было бы посмеяться над собственной наивностью, но смех куда-то подевался. Будто обратился в неведомый ей иностранный язык. Хана вспомнила Сан Су. Как ее маленький труп зарыли в безвестном месте, вдали от дома. Хана завыла.
Из горла рвались звериные крики, и она не могла унять их. Желтые птички переполошенно сорвались с бельевых веревок и растворились в солнечном свете. Солдат велел заткнуть рот этой дуре. Кейко с Хинатой выскочили на улицу, сели рядом с Ханой, обняли.
– Тише, тише! – шептала Кейко, обхватив ее лицо ладонями. – Молчи, девочка, молчи.
Они обнимали, гладили ее по голове, но она отбивалась и продолжала выть в голос. Горло начало саднить от крика. Кейко влепила ей пощечину.
Тотчас воцарилась тяжелая тишина, но уже через миг из кухни донесся сдавленный плач. Солдат раздраженно рявкнул, приказывая всем разойтись по своим комнатам. Кейко увлекла Хану в дом, подтолкнула к лестнице, провела в комнатку, где накануне умерла девочка, которой когда-то была Хана.
Эми
Сеул, декабрь 2011
Перед японским посольством волновалось людское море. Повсюду Эми видела плакаты со словами “Тысяча дней”. Еженедельные демонстрации начались в девяносто втором, но и к тысячной среде резолюции по выжившим женщинам так и нет.
Час был ранний, но демонстрантов и сочувствующих собралось изрядно, однако вели себя люди сдержанно, будто на похоронах великого вождя, когда толпа охвачена торжественной скорбью. Эми посмотрела на здание посольства. Все окна закрыты, жалюзи опущены. Она заметила, что и остальные смотрят на закрытые окна. И наверняка все, как она, гадают, на месте ли посольские работники? Следят ли они за происходящим на улице? Испытывают угрызения совести или радуются внезапному выходному? Может, все посольство укатило развлекаться на ее остров? Внутри поднималась горечь, опаляя желудок, точно угли, тлеющие после пожара.
