Глава девятая
Утром все было как обычно. В окна светило яркое солнце, по коврам прыгали солнечные зайчики.
В саду заливались птицы. Двое парней, Хесус и Серхио, обошли сад, топая по траве тяжелыми от росы башмаками и держа винтовки наперевес. Дома они наверняка не отказали бы себе в удовольствии подстрелить пару птичек, но здесь стрельба без крайней необходимости была под строгим запретом. Птички беспечно шмыгали у них под носом, едва не задевая их крыльями. Они заглянули в кухонное окно и увидели Беатрис и Кармен, которые открывали большие пластиковые пакеты; на плите у них варились яйца. Девушки переглянулись. Кармен слегка улыбнулась; Беатрис сделала вид, что не заметила улыбки. Кармен решила, что это хороший или, по крайней мере, достаточно хороший знак. В комнате пахло крепким кофе. Кармен исчезла в посудной кладовке и появилась оттуда со стопкой голубых тарелок с золотым ободком и надписью «Веджвуд» на донышке. Потому что какой смысл в существовании этих тарелок, если никогда ими не пользоваться?
Все шло точно так же, как и в другие дни. Только Роксана Косс не спускалась. Като ее ждал. Через некоторое время он встал с табурета, решив размять ноги. Потом наклонился над роялем и вытащил из стопки нот Шумана. Он играл, почти не глядя в ноты, словно разговаривал сам с собой и вовсе не интересовался тем, слушают его или нет. Роксана продолжала спать. Кармен даже не отнесла ей завтрак. Ну что ж, ничего страшного. Она и так поет каждый день, неужели она не заслужила отдыха?
Но еще удивительней было то, что господин Хосокава тоже спал. Вокруг него все галдели, а он так и лежал на диване: рот открыт, на груди – очки. Раньше никто не видел его спящим. По утрам он всегда вставал первым. Может, заболел? Двое парней, дежурившие утром по дому, Гвадалупе и Умберто, перегнулись через спинку дивана и посмотрели, дышит ли он. Он дышал, и они оставили его в покое.
Четверть девятого. Беатрис знала это точно, потому что у нее на руке были часы. Перетрахались, подумала она, но ничего не сказала Кармен. Она сделала вид, что забыла о ночном происшествии, но это было отнюдь не так. Просто она еще не знала, как лучше воспользоваться полученной информацией, но уже наслаждалась ею как нерастраченным богатством. Перед ней открывалось столько возможностей!
Люди быстро привыкают к рутине. По утрам заложники чистили зубы, пили кофе, а потом шли в гостиную слушать пение Роксаны Косс. Так проходило утро. Сейчас они недоуменно смотрели друг на друга. Где же она? Если она не больна, то давно должна быть внизу. Неужели пунктуальность – это не для нее? Неужели их глубокое уважение к ней не заслуживает взаимного уважения? Они смотрели на Като, который напоминал сейчас человека, встречающего поезд: поезд прибыл, все пассажиры вышли, а он все стоит и ждет. Человек, которого он встречал, давно ускользнул от него незамеченным. Не присаживаясь, Като снова небрежно пробежался пальцами по клавишам. Он не понимал, может ли позволить себе сесть и заиграть без нее по-настоящему. В первый раз Като задался вопросом: кто он без нее? Что будет, когда все это кончится и ему больше не придется целые дни проводить за роялем, а ночи за чтением нот? Ситуация сделала его пианистом. Свидетельством тому были твердые синие жилы, выступившие у него на пальцах. Сможет ли он снова вернуться к той жизни, в которой ему приходилось вставать в четыре утра, чтобы поиграть часок перед уходом на работу? Как он будет жить, когда его восстановят в должности старшего вице-президента корпорации «Нансей» и он снова превратится в человека команды, в человека, оторванного от певицы? Он вспомнил о судьбе первого аккомпаниатора, о том, что тот отказался освободиться в одиночку и предпочел умереть. Леденящая пустота будущего заставила Като вздрогнуть, его пальцы напряглись и скользнули с клавиш без звука.
И тут произошло нечто удивительное.
Кто-то запел. Чистый голос донесся из дальнего конца комнаты, голос нежный и знакомый. В первую минуту все были ошеломлены, затем юные террористы один за другим начали смеяться. Умберто и Хесус, Серхио, Франсиско, Хильберто и другие, сбежавшиеся в комнату, смеялись громким утробным смехом, хватали друг друга за руки, за плечи, только чтобы устоять на ногах и не упасть от хохота. Но Сесар не обращал на них внимания и продолжал петь: «Vissi d’arte, vissi d’amore, non feci mai» – из «Тоски». Это было забавно, потому что он мастерски копировал Роксану Косс. Как будто, пока все спали, он перевоплотился в нее, он повторял жест, который она делала, произнося «Пламенно веруя, я возлагала цветы к алтарю». Это было сверхъестественно, потому что внешне Сесар совершенно не походил на оперную диву. Долговязый парень с не очень чистой кожей и едва пробивающимися тонкими черными усиками, он вдруг настолько стал похож на нее, что даже голову наклонял так же и закрывал глаза в тех же местах, что и она. Казалось, он не слышит смеха. Он смотрел перед собой отсутствующим взглядом. Он не пел для кого-то конкретного. Он не пародировал ее, просто пытался заполнить пустоту, образовавшуюся в ее отсутствие. Его можно было бы счесть пересмешником, если бы он воспроизводил только ее жесты, но это было не так. Он воспроизводил ее голос. Легендарный голос Роксаны Косс. Он не фальшивил. Из глубины своих легких он извлекал ту силу, ту мощь, ту полноту, которую подавлял в себе, когда в одиночестве пел вполголоса. А теперь он пел, как хотел. Добравшись до слишком высокой для себя ноты, он напрягся, но все-таки взял ее. Он понятия не имел о том, какие звуки издает, но точно знал, что издает их правильно. Он слишком долго упражнялся и не мог теперь ошибиться. Он оттачивал произношение каждого слова, бесконечно и на разные лады тренировал свое мягкое небо. Конечно, у него было не сопрано. И он не владел итальянским. И тем не менее он сумел создать иллюзию, что владеет и тем и другим, и присутствующие в это поверили. Постепенно смех мальчишек захлебнулся, потом смолк совсем. Все – и заложники, и боевики, и командиры – теперь смотрели только на Сесара. Кармен и Беатрис высунули головы из кухни и навострили уши, еще не совсем понимая, как следует оценивать происходящее: хорошо или плохо. Господин Хосокава, разбиравшийся в музыке гораздо лучше, чем все остальные, проснулся, думая, что его разбудило ее пение, и отметил, что ее голос звучит сегодня как-то странно. Впрочем, она, наверное, очень устала, если принять во внимание, что он сегодня тоже заспался. При этом он не сомневался, что поет она.
Пьеса была не очень длинной, но, когда она закончилась, Сесар с трудом переводил дыхание. Он решился запеть, полагая, что, быть может, это его единственный шанс. Вернее, такой отчетливой мысли у него не было, но, когда он увидел, что Роксана Косс не спустилась вовремя и что все ее ждут, звуки захлестнули его, как волны, и он уже ничего не мог с собой поделать, чтобы их повернуть обратно, вниз. Как это прекрасно – петь! Как прекрасно слышать собственный голос! Он, конечно, мог петь только любимые куски Роксаны Косс, которые она исполняла по многу раз. Из них он выбрал те фрагменты, где был полностью уверен в словах, потому что считал, что если напутает слова, произнесет их похоже, но неправильно, то все увидят, что он обманщик. Сесар не знал, что из находящихся в доме людей по-итальянски говорят только четверо. Конечно, гораздо легче было бы спеть вещь, которую она не исполняла, и избежать сравнения с ней. Но у него не было выбора, не было иного материала для пения. Он понятия не имел о том, что существуют вещи для мужчин и для женщин, что разные произведения создаются применительно к возможностям разных голосов. Все, что он слышал, было создано для сопрано, но почему же он не может повторить услышанное? Он не пытался сравниться с ней. Здесь не могло быть сравнения. Она – певица, а он – всего лишь мальчишка, влюбленный в нее за пение. Или, может быть, он влюблен в ее пение? Он уже сам этого не понимал. Он был слишком погружен в себя. Он закрыл глаза и весь отдался пению. Где-то вдалеке он услышал аккомпанирующее ему фортепиано, потом фортепиано его захватило, потом повело за собой. Конец арии был очень высоким, и он не знал, справится ли. Это было похоже на падение, или нет, на нырок, когда из последних сил пробиваешься к воздуху, нисколько не уверенный, что вынырнешь на поверхность.
