– Ножи висят на ремнях у этих разбойников, – ответил вице-президент. – Они намереваются то ли изрубить нас на фарш, то ли нарезать ломтиками.
Тибо побарабанил пальцами по стальной столешнице. Весьма красивая штука, но у них с Эдит в Париже столешницы мраморные. Ах, как славно раскатывать на мраморе тесто для пирога!
– Идея неплохая, – сказал он. – Очень неплохая. Раз уж они забрали все ножи. Гэн, пойдите и скажите командирам, что мы стоим перед выбором: либо готовить себе пищу, либо есть сырую курятину – если, конечно, им не претит сырая курятина. Скажите им, что мы осознаем свою моральную ненадежность и понимаем, что давать нам в руки режущий инструмент можно только под усиленной охраной. Попросите их прислать сюда обеих девушек и еще, может быть, того самого мелкого мальчишку.
– Ишмаэля.
– Да, парня, который может взять на себя всю ответственность, – сказал Тибо.
Произошла смена дежурного наряда – по крайней мере, Гэн видел, как два юных террориста натянули бейсболки и вышли за дверь, но Кармен он так и не заметил. Если она уже вернулась, то находится сейчас в той части дома, куда заложников не пускают. Со всей возможной осмотрительностью он искал ее повсюду, куда ему разрешалось ходить, но безрезультатно.
– Командир Бенхамин, – обратился он к командиру, который в столовой читал газету с ножницами в руках: он вырезал из нее все посвященные террористам материалы, как будто цензура могла помочь держать заложников в неведении. Телевизор вещал все дни напролет, но заложники неизменно изгонялись из комнаты, пока передавали новости. Однако кое-что до их ушей все же долетало. – В нашем рационе произошли некоторые изменения, сэр. – Конечно, Тибо был дипломатом, но Гэн считал, что у него больше шансов добиться желаемого. Тут все дело в характерах. У француза было слишком мало опыта в почтительности.
– Какие изменения? – не поднимая головы, спросил командир.
– Продукты присылают неприготовленными, сэр. Просто коробки с овощами, сырых кур. – Хорошо хоть, что куры битые и ощипанные. Кто знает, вдруг недалек тот день, когда курятина явится к ним своим ходом, равно как и молоко, которое надо будет вручную добывать из козы.
– Так приготовьте еду. – Он вырезал заметку с третьей страницы.
– Вице-президент и посол Тибо уже собрались это сделать, но они вынуждены попросить вас о предоставлении им нескольких ножей.
– Никаких ножей, – рассеянно процедил командир.
Гэн минутку подождал. Бенхамин скомкал заметки, которые только что вырезал, и сгреб получившиеся бумажные шарики в кучку.
– К сожалению, в этом вся проблема. Сам я очень мало смыслю в поварском искусстве, но, даже по моим понятиям, ножи совершенно необходимы для приготовления пищи.
– Никаких ножей.
– Может быть, вы можете предоставить нам ножи вместе с охраной? Может быть, вы отрядите нескольких солдат для нарезки продуктов, так, чтобы ножи всегда оставались под контролем? Ведь еды нужно очень много. В конце концов, здесь пятьдесят восемь человек.
Командир Бенхамин вздохнул:
– Я знаю, сколько здесь человек. И не нуждаюсь в ваших напоминаниях. – Он разгладил то, что осталось от газеты, и сложил ее заново. – Скажите мне лучше вот что, Гэн. Вы играете в шахматы?
– В шахматы, сэр? Правила игры мне знакомы. Но нельзя сказать, что я играю хорошо.
Командир положил подбородок на сплетенные пальцы.
– Я пошлю девушек к вам на кухню, – сказал он. Лишай уже начал захватывать его глаз. Даже на этой ранней стадии не приходилось сомневаться: результаты будут катастрофическими.
– А кроме девушек, может быть, еще кого-нибудь? Например, Ишмаэля. Он отличный парень.
– Двоих достаточно.
– Господин Хосокава играет в шахматы, – сказал Гэн. Вообще-то ему не следовало предлагать своего работодателя в обмен на кухонного мальчика, но господин Хосокава и вправду был великолепным шахматистом. Во время длительных перелетов он всегда просил Гэна с ним сыграть и всегда разочаровывался оттого, что переводчик не мог продержаться дольше двадцати ходов. Он подумал, что, может быть, господину Хосокаве, как и командиру Бенхамину, будет приятно взяться за шахматы.
Бенхамин взглянул на Гэна, на его распухшем лице отразилось что-то похожее на радость.
– Я нашел доску и фигуры в комнате мальчика. Хорошо, что они учат ребенка этой игре в столь раннем возрасте. Считаю, это превосходный инструмент для воспитания характера. Я всех своих детей научил играть.
Вот уж чего-чего, а этого Гэн никак не ожидал: что у Бенхамина есть дети, что у него есть дом, жена и вообще какая-то жизнь за пределами террористической банды. Гэн часто думал о том, где живут террористы, но неизменно представлял себе палатки где-нибудь в лесу или гамаки, подвешенные между толстыми стволами деревьев. Или революционер – это обычная профессия? Неужели по утрам он просто чмокает жену и бежит на работу, а жена сидит себе за столом в халате и пьет свой кока-чай? А вечерами, придя со службы, он зажигает сигаретку, вытягивает ноги поудобнее и достает шахматную доску?
– Мне бы хотелось научиться лучше играть в шахматы, – сказал Гэн.
– Ну, наверное, я мог бы тут кое-чему тебя научить. Даже странно, что мне есть чему тебя учить, верно? – Командир Бенхамин, как и все остальные террористы, испытывал глубокое уважение к языковым способностям Гэна. Всем им казалось, что, раз молодой человек умеет говорить по-русски, по-английски и по-французски, он умеет все на свете.
– Я буду очень признателен, – сказал Гэн.
Бенхамин наклонил голову.
– Пожалуйста, спроси своего господина Хосокаву, сможет ли он прийти, когда ему удобно. Переводчик нам не понадобится. Просто напиши нам слова «шах» и «мат» по-японски. Я постараюсь их выучить, если он согласится на игру. – Командир Бенхамин взял один из скомканных газетных листков и снова его разгладил. Он дал Гэну карандаш, и переводчик вывел над заголовком статьи два слова. Заголовок гласил: «Poco Esperanza». «Надежд мало».
– Я пошлю вам помощников на кухню, – сказал командир. – Они скоро придут.
Гэн склонил голову. Может быть, в его поклоне было больше уважения, чем собеседник заслуживал, но ведь никто не видел, как Гэн это делает.
Казалось, они совершенно бессильны, запертые в доме, где каждую дверь сторожит угрюмый вооруженный подросток. Никакой свободы, никакого доверия, нет даже той малой толики свободы и доверия, что позволила бы добыть нож, чтобы разделать курицу. Самые простые убеждения – я имею право открыть дверь, я имею право выйти на улицу – оказались развенчаны. Однако были у Гэна и другие убеждения: он не спешил отправиться к господину Хосокаве, чтобы рассказать о шахматах. Не все ли равно, сейчас он это сделает или вечером? Господин Хосокава так никогда и не узнает, что Гэн замешкался. Ведь здесь нет никого, кто мог бы ему наябедничать – никто, кроме Гэна не говорит и по-испански, и по-японски. В другом конце комнаты господин Хосокава сидел у рояля рядом с Роксаной Косс на скамеечке из розового дерева. Пускай сидит. Ему там хорошо. Певица учила господина Хосокаву играть, и его пальцы вслед за ее пальцами неуклюже двигались по клавишам, наполняя комнату старательным бренчанием. Разумеется, еще слишком рано было что-либо утверждать, но, похоже, к музыке у господина Хосокавы больше способностей, чем к испанскому. Вот и пусть себе радуется. Даже с такого расстояния Гэн видел, как она к нему наклоняется, когда надо сыграть в нижнем регистре. Гэну даже не надо было видеть лицо господина Хосокавы, чтобы понять: тот счастлив. Гэн привык думать о своем начальнике в первую очередь как о человеке умном, энергичном и расчетливом, и, хотя, по его понятиям, господин Хосокава не был несчастен, переводчику все же казалось, что особого удовольствия он от жизни не получает. Так зачем же портить боссу удовольствие? Гэн без проблем может принять решение самостоятельно, и пусть себе господин Хосокава спокойно музицирует, а он тем временем отправится на кухню, где вице-президент и посол Тибо обсуждают соусы.
