– Вы все, давайте назад! – приказал командир Бенхамин, не желавший становиться свидетелем еще одной душещипательной сцены. Сам он тоже отошел, сел в кресло у камина и зажег сигарету. Делать было нечего. Он не мог ее ударить, как следовало бы – после этого в комнате наверняка начался бы бунт, и командир не был уверен, что его юные бойцы не встанут на защиту сопрано. Он не понимал только одного: почему ему жалко аккомпаниатора? Альфредо был прав, люди умирают сплошь и рядом. Частенько ему казалось, что половина всех людей, которых он в жизни знал, уже мертва. Вся штука была в том, что друзья и знакомые командира не просто скончались, но были убиты разнообразными чудовищными способами, и гибель их являлась командиру в ночных кошмарах. Но этот человек, аккомпаниатор, умер сам по себе, просто умер, а это совершенно другое дело. Командир Бенхамин подумал о своем брате: тот сидел в тюрьме и тоже почти что умер, потому что день за днем проводил в холодной, темной дыре. Хоть бы брат продержался еще немного, пару дней, пока их требования не будут удовлетворены и он не сможет выйти на свободу. Смерть аккомпаниатора взволновала командира. Оказывается, люди могут умирать просто оттого, что другие люди вовремя не приходят им на помощь.
Он посмотрел на дым своей сигареты.
– Отойдите оттуда сейчас же! – вновь скомандовал он толпе, и на этот раз все подчинились. Даже Роксана поднялась на ноги и выполнила команду вместе с остальными. Она выглядела очень усталой. Командир велел бойцам вернуться на прежние позиции. Заложникам было велено рассесться на стульях и ждать.
Альфредо подошел к телефону и нерешительно взял его в руки, как будто не совсем точно знал, что с ним делать. Все-таки сотовым телефонам не место на войне, с ними все выглядит как-то несерьезно. Он пошарил в одном из многочисленных карманов своих защитных штанов, достал карточку Месснера и набрал номер. Он сообщил ему, что у них тут появился больной, вернее мертвый, и необходимо переговорить об эвакуации тела.
Без аккомпаниатора атмосфера изменилась. Кто-то может подумать, что тут следовало бы сказать: «После освобождения ста семнадцати заложников атмосфера изменилась». Или: «После того как террористы пообещали, что никого не убьют, атмосфера изменилась». Но это было неправдой. Все переживали именно смерть аккомпаниатора, даже те, кто совсем недавно разлучился с женой или любовницей, кто с тоской смотрел им вслед, когда они шагали к свободе в своих великолепных вечерних туалетах. Теперь они думали только об умершем. Они совсем его не знали. Многие думали, что он американец. И вот они стояли в гостиной, преспокойно вырабатывая в своих организмах инсулин, а он умер без инсулина, не желая расставаться с женщиной, которую любил. Каждый задавал себе вопрос, смог бы он сам поступить так же, и каждый решал для себя – пожалуй, нет, не смог бы. Было в аккомпаниаторе какое-то любовное безрассудство – их оно покинуло вместе с молодостью. Заложники не знали только одного: у Роксаны Косс, которая теперь сидела в уголке громадного дивана и тихонько плакала, уткнувшись в платок господина Хосокавы, никогда не было романа с аккомпаниатором, как человека она совсем его не знала, а когда он попытался открыть ей свои чувства, это обернулось катастрофой. Любовь, во имя которой столь легко и глупо жертвуют жизнью, всегда безответна. Симон Тибо никогда бы не погиб таким бессмысленным образом ради Эдит. Совсем наоборот: он бы пустился на любые унижения. Лишь бы только провести с любимой женщиной остаток дней. Но, не зная фактов, никто толком не понимал, что же случилось на самом деле, и поэтому все думали, что аккомпаниатор был лучше и храбрее их, что любил гораздо сильнее, чем способны любить они.
Дом охватил упадок. Цветы, в огромном количестве украшавшие помещение, начали увядать, на лепестках белых роз появилась тонкая коричневая кайма. Шампанское в недопитых бокалах выдохлось и потеплело. Юные террористы вымотались настолько, что засыпали прямо у стен и сползали на пол, не просыпаясь. Заложники по-прежнему находились в гостиной, некоторые перешептывались, но большинство сидело молча. Люди устраивались поудобнее в креслах и тоже засыпали. Своим стражам они не доставляли ни малейшего беспокойства. Разбирали с диванов подушки и растягивались на полу – почти так же, как в предыдущую ночь, только гораздо удобнее. Все понимали, что выхода у них нет, что они должны оставаться в этой комнате, вести себя тихо, избегать резких движений. Никто даже не помышлял о том, чтобы сбежать через окно ванной комнаты, куда все ходили теперь без охраны, – может быть, по какому-то негласному джентльменскому соглашению. И все выказывали особое преувеличенное уважение к телу аккомпаниатора, их аккомпаниатора, ведь теперь им предстояло жить, по мере сил равняясь на него.
Когда появился Месснер, он спросил перво-наперво о Роксане Косс. Губы его теперь казались тоньше, выражение лица непреклоннее; говорить он стал внезапно по-немецки. Гэн тяжело поднялся со своего кресла и начал переводить командирам его слова. Те указали на женщину на диване, с платком, прижатым к глазам.
– А сейчас она должна отсюда уйти, – сказал Месснер тоном, не терпящим возражений.
– А что, появился президент? – спросил командир Альфредо.
– Она должна сопровождать домой тело. – Перед командирами стоял теперь совсем другой Месснер. Вид комнаты, усеянной лежащими на полу заложниками, покалеченного вице-президента и парней с автоматами – все это вызывало у него в прошлый раз тягостное ощущение. Но теперь он был по-настоящему зол. И не вооружен ничем, кроме маленького красного значка, что красовался у него на руке для защиты от направленных на него автоматов.
Командиры встретили его гнев со сверхъестественным терпением.
– Мертвым, – объяснил Эктор, – все равно, кто находится рядом с их гробом.
– Вы сказали «всех женщин»!
– Мы прошли через вентиляционные ходы, – напомнил ему командир Бенхамин, а затем, после паузы, добавил образное выражение: – Как кроты.
– Я должен убедиться, что могу вам доверять, – сказал Месснер. Гэн изо всех сил старался передать его напористые интонации, манеру произносить каждое слово так, что оно звучало ударом колотушки по барабану. – Вы мне тут говорите всякие вещи… А почему я должен вам верить?
– Мы отпустили слуг, больных и всех женщин, кроме одной. Похоже, она представляет для вас наибольший интерес? Задержи мы другую, вы не придали бы этому такого значения?
– Так я могу вам доверять?
Бенхамин с минуту обдумывал его слова. Потом поднял руку, словно для того, чтобы потрогать свою болячку на щеке, но передумал.
– Мы с вами по разные стороны баррикад.
– Швейцарцы никогда не встают на чью-либо сторону, – оборвал его Месснер. – Мы держим только сторону Швейцарии.
Никто из командиров не нашел, что еще сказать Месснеру. Тому не требовались доказательства, что аккомпаниатор, лежащий у его ног, мертв. Священник накрыл его тело скатертью, и скатерть была совершенно неподвижна. Месснер без дальнейших церемоний вышел из дома и вернулся через час в сопровождении помощника. Они привезли с собой медицинскую каталку, которыми пользуются сотрудники скорой помощи, нагруженную коробками и пакетами, а сняв поклажу, отрегулировали высоту каталки и попытались взгромоздить на нее крупное тело аккомпаниатора. В конце концов им пришлось призвать на помощь нескольких юных террористов. Смерть делает человека очень тяжелым, как будто все его прежние деяния, все каждодневные труды возвращаются к нему в последние мгновения и ложатся свинцовым грузом на грудь. Когда аккомпаниатора все-таки уложили и пристегнули, из-под узорчатой скатерти выскользнули его красивые руки. Наконец его увезли из зала. Роксана Косс отвернулась, словно разглядывая диванные подушки. Господину Хосокаве показалось, что она воображает себя Брунгильдой и мечтает о коне, который унес бы ее в огонь вслед за телом возлюбленного.
