Они подчиняются, раскрывают кошельки – только наличные, всех устраивает, приходят сами и присылают детей.
– Я одна не справляюсь. Мне нужен секретарь. Я не могу разорваться. Думай скорей!
Когда Зое нужно было, чтоб ее подменили, она всех изводила, с ней должны были считаться и идти на подмену, а когда к ней обращались с просьбой, никому не помогала.
И вкус дурной, и такта никакого. Водит просто безобразно. С ней страшно ездить. Иногда Зоя не включала поворотники, и когда Лена заметила ей, та рассмеялась и сказала: «Да зачем? Никого рядом нету. Зачем показывать? Для кого? Странная ты…» (Лена давно заметила, что дурной тон и плохое вождение как-то связаны.)
Дома у них всегда беспорядок, грязно. Ругает дочку: носит неглаженное, сапожки нечищенные, в тетрадках полный бардак. Так ведь вся в мать!
Пусть позвонит. Посмотрим, что он ей ответит.
Дала номер. Зоя поблагодарила, записала, перевела разговор (намеренно явно):
– А ты со своим малышом уже говоришь по-английски? Нет? А зря… Хотя как сказать… Когда я начинала с Элькой, ей было четыре, и она все время просила: говори, как я, не хочу как ты, – а я все равно продолжала и вот, на свою голову научила, она теперь говорит раз в десять свободней, чем я. И дело не в том, что я такая дура, и не могу, как она, просто она свободней меня внутри, и она все время в чатах и с кем-нибудь на скайпе. Ну, ты же знаешь, как к ним все это быстро пристает, язык же липнет. Она в английском как рыба в воде, так же как и в своем времени, понимаешь? Это даже не психолингвистика. Это что-то хуже – хуже для нас, конечно. Это то, о чем говорил Ирвин, помнишь? Промышленная революция: новые технологии – новое мышление. Только тогда дети по шестнадцать часов простаивали за станком, а теперь они в планшетках, в соцсетях, в смартфонах… Это уже не тот английский, что мы когда-то учили, совсем не тот, тут какой-то новый суржик нарождается, язык нового времени. Нам уже не понять. Мы старомодны, мы отстали. Я, знаешь, иногда себя ощущаю так же, как те старые училки, с которыми мы начинали в «Вербе», помнишь, какие они были беспомощные? Помнишь, как путались в компьютерных программах, как просили с фотика перенести в «Пиказу» и не врубались, как пользоваться флешкой? А с каким ужасным акцентом они говорили и как смотрели на нас? Теперь я себя чувствую так же… не совсем, но почти… Мы уже никогда не станем частью этого времени – мы будем только отставать…
(Аэлита обнаружила, что английский помогает преодолеть иерархию в семье, она чувствовала, что ее английский каким-то сказочным образом устраняет возрастные рамки, и старалась говорить с немыслимой для матери изощренностью; Зоя понимала, что дочь наслаждается своим превосходством, и злилась, но чаще обижалась.)
– Такая вредная стала, курит, ругается матом, сидит с таким видом: я бы вас точно всех перестреляла. Или лежит целый день, в блокнот пишет. Еще появилась новая дурацкая привычка: уткнуться в смартфон, когда с ней разговаривают…
– С этим ничего не поделаешь.
– Ладно, – сказала Зоя, с мстительностью копая пирожное, – посмотрим. Я и ее втяну.
– Да?
– А что, пусть попробует. Нечего просто так языком молоть. Молодая, симпатичная, выглядит на все двадцать. Почему нет?.. Детей любит – пусть малышней займется!
Как она просто это сказала!
Я не обязана обо всем этом думать.
Лена устала.
Надо идти. Чужие люди. В том-то и дело: чужие люди.
Она встала. Голова закружилась. Она сделала глубокий вдох и пошла… Мимо пруда, цветов. По тропинке. Все вокруг как в тумане. Солнечный свет дразнит глаза. Тень подъедает предметы (чем ярче свет, тем жирнее тень). Листья шуршат под ногами. А ветер набегает уже пронизывающий, по-настоящему осенний. Высокие каштаны неслышно поводят ветвями, будто подгоняя.
Год выдался ужасный, Лена. Он истощил всех нас и еще не раз нам аукнется (история не простит). И ты, и я, мы все – устали, черт возьми. Нужна передышка. А откуда ей взяться? Все время расписано по дням недели, оно все ушло в календарь, за пределы этой клетки не выйти, и в каждой – позорная война, смерти, кровь, дым, стыд. Огромная машина, которая давит людей. И ты ничего с этим не можешь сделать, как не можешь остановить каток. Бессилие. Стоит задуматься, как тебя повязала усталость, сплела паутину, напустила дурману, и ты, как в коконе, ждешь чего-то: очередной гадости, каких-нибудь жутких событий, убийства или покушения на убийство, перепалки между министрами, грозовых вестей с Востока…
Весь сентябрь Лена отправляла ребенка к родителям (или в детский сад), запиралась на все замки и, укрывшись пледом, лежала на кушетке в маленькой комнатке с дверью на лоджию (если было тепло, она дверь приоткрывала), слушала, как надоедливая кошка (он ее подобрал на улице, принес домой, грязную, больную, и бросил) царапает дверь, мяукает, но Лена ее не впустит, ни за что, пусть сидит там, Лена никого не хочет видеть.
Последние пять лет Лена жила очень замкнуто. В отличие от подруг и знакомых она не стремилась как-либо сообщать миру о своем существовании, не старалась прославиться, расширить круг знакомств – наоборот, все реже встречалась с теми, кого знала, чувствуя, будто между ней и людьми образовалась дистанция, и с годами эта дистанция росла, точно Лену уносило на льдине. Она не любила социальные сети, вечеринки, сплетни, фуршеты, не умела хвастаться, не любила рассказывать о себе, фотографировать и показывать свои снимки (она все больше и больше смущалась, когда видела себя на фотографиях, чувствуя отстранение от этой полнеющей особы с усталым взглядом. «Это не я, – думала она, глядя на свои фотографии. – Разве это я? Нет, это уже не я».). В то время как все ее знакомые хотели что-то собой представлять, занимать какое-то положение в обществе и на всех фотографиях казались либо жутко крутыми, либо до безобразия счастливыми. Глядя на них, Лене казалось, что она упустила свое счастье, не успела к окошечку, где выдавали направление к врачу, который мог бы ей объяснить, как следует строить свою жизнь. Почти все ее знакомые сумели кем-то стать, про них говорили прогрессивная интеллигенция. Что такое «прогрессивная интеллигенция», Лена представляла с трудом. Ей снисходительно объясняли: ну, это просто… во-первых, классическое образование в анамнезе; во-вторых, академический бэкграунд; в-третьих, умение фильтровать и ретранслировать альтернативные источники информации, желательно на нескольких иностранных языках, и в-четвертых, ты что-то вроде пассионарной оппозиции, то есть ты «против» – все равно кого, потому что, когда ты против кого-то, должны быть и те, кто против тебя, без этого последнего аспекта ты не можешь стать прогрессивной. Для этого в социальной сети заводился аккаунт, который свидетельствовал о том, что его обладатель holder был против, имел врагов и сторонников, появлялся там-то и там-то, сказал то-то и то-то, думает или не согласен, прочитал-осмыслил, сделал вывод, находится в состоянии, выражает согласие с, зашарен среди, то есть прогрессивная особа неизбежно ведет активное существование, прогрессивная особа посещает концерты и выставки, театры и кинотеатры, носит то-то, закусывает тем-то, представителя интеллигенции видят на всевозможных мероприятиях, в компании с, на фоне и в интерьере, account holder чуть ли не ежедневно о чем-нибудь вещает, используя утвержденный определенным кругом лексикон, докладывает, негодует, доводит до сведения. Люди вокруг Лены хотели быть кем-то, на что-то претендовали, имели амбиции, считали, что их должны замечать, должны ими восхищаться, их мнение чего-то стоит, они достойны, имеют вес или хотя бы умеют производить впечатление, будто что-то значат, знают или могли бы знать, или их мнение могло бы что-то значить, если б не гребаные эстонцы/правительство/бюрократы/жиды (список уходит в бесконечность), они могли бы на кого нужно повлиять при условии (еще список), спросили бы их вовремя, мир был бы другим. Самое интересное, что это стремление выделиться делало их схожими, – единообразие, которым люди пропитываются в любые времена, и принято называть современностью – она сопровождает людей, как ржавчина металл, во все века.
