Зоя отвечала: «Нет, сладенький, не идешь, пока кашель, дома сиди».
«А папака дома?»
«Дома, дома, папа тоже болеет…»
Он слышал, как ушла дочь: зло цокая каблучками и побрякивая сумочкой.
Жена принесла графин воды. Он не открывал глаза. Поставила кружку. Убрала пепельницу.
Он отвернулся к стене… und sagte kein einziges Wort
[23].
3
Смешные люди.
В сентябре всегда так – и грустно и смешно. Дети нарядны. Цветы. Каштаны…
Люди, люди…
Они уплывают, как сухие листья, подхваченные ветром; оборачиваются, смотрят на нее с настороженным изумлением: незнакомка в светло-синем плаще со слезами на глазах, – идут дальше.
Какие смешные люди. Они исчезают так быстро. Не успеваешь разглядеть. За каждым тянется клякса. Как пудель на поводке. Как шарик на веревочке.
Смешные…
Кусты трутся о скамейку. Она протягивает руку, но рука остается на месте, на раскрытой книге. Ветер пытается перевернуть страницу, но не может. Люди на тропинках стоят, как слова в строке. Смотрят на нее. Требовательно. С возмущением. Так хуторской дед смотрит из-за своего забора, и ты торопишься, опустив глаза, поскорее уйти, и долго чувствуешь на своей спине взгляд (как-то он ей приснился, и Лена долго гадала, когда и где видала старика, так и не вспомнила); однажды наступает день, когда каждый столб, каждая табуретка смотрит таким требовательным взглядом, поторапливая убраться, а у тебя нет сил идти, ты сидишь и гонишь вон из себя душу. Ветер гладит твои волосы, ветер прислушивается…
Не смотрите на меня. Не замечайте. Проходите. Меня нет. Меня здесь нет.
…может быть, если б он писал чаще; вот писал бы он чаще, не сидела бы она на этой скамейке, за кустами, чтобы никто не видел.
Нет, Лена не прячется. Солнце натерло до боли глаза. Ты чувствуешь, как они откликаются на зуд в груди. Наверное, можно было бы сказать, что это просто накопилось.
Да, но что накопилось?
Не знаю.
Вчерашнее приключение в криосауне было последней каплей. Она никак не ожидала, что ей будет так страшно: она думала, что умрет, она задыхалась, ее приводили в чувство, а мимо, танцуя, шел самодовольный раскрасневшийся молодой человек лет тридцати, а то и меньше, в белых шерстяных носках и тапках из овечьей шерсти, которые походили на унты, в белых шерстяных перчатках по локоть и шелковых белых трусиках – настоящий атлет, он шел и шумно дышал, отчетливо вычерченные мускулы налились, на его лице было блаженство (Лена со смущением отметила, что у него наступила эрекция, и он ничуть не стеснялся – наоборот: казалось, он ходил между шкафчиками, чтобы всем демонстрировать себя). Ей было страшно, как иногда в детстве, когда ее оставляли в детсаду на ночь (это было в Петропавловске-Камчатском). Она думала, что она умирает. Сердце билось очень часто, и она не могла дышать. Но как-то дышала. Откусывала воздух и давилась им. Это не прекращалось. Ей хотелось, чтоб этот суматошный родник, который пульсировал в груди, в горле и висках унялся. Совсем. Но сердце билось и билось. Ей дали ватку с нашатырем. Какая-то бодренькая пожилая женщина, тоже разодетая, как для карнавала или свингер-вечеринки, предложила валидол. Лена взяла. Было унизительно. Она чувствовала себя полной дурой. Зачем я согласилась на это? Зачем? Так глупо умереть. Ради чего? Она повторяла про себя: это всего лишь приступ паники. На меня смотрят. Люди были как за стеклянной стеной. Они были ужасно искажены. Чудовища. Смотрели на нее. Чего они ждут?
«А чего вы такая бледная? – наконец-то появился доктор Мете (про которого говорили, что он этим занимается с советских времен: всю партийную элиту обслуживал – все любили заскочить к нему: сегодня, смотри-ка, разогнал до минус ста восьмидесяти!). – Ну-с, что нам, так нехорошо с непривычки? Милая моя, что ж вы так? Ничего, – потрепал по щеке, – в следующий раз танцевать у нас тут будете».
«Уйдите, пожалуйста, меня сейчас вырвет».
Но не вырвало. Она сама не знала, отчего так сказала.
Молодцеватый старикан посмеялся и ушел. Подошла какая-то женщина, открыла шкафчик, стала переодеваться, не стесняясь мужчин в раздевалке, неизвестно к кому обращаясь, она сказала, что в первый раз ей тоже было плохо, у нее тоже случались страхи: «Второй год сюда хожу – никаких нервов, никакой бессонницы, и оргазмы такие, каких в молодости никогда не было!»
Старалась не слушать. Подумала о сыне, стало совсем страшно. А что, если я сейчас умру?.. что будет с ним?
Никто в этом мире ничего не знает. Никто!
Все держится на ниточках. Пригнано на глазок. Отец вечно все путает. Обои, предназначенные для кухни, поклеил в детской. Заказываешь одно – привозят другое. Болезни появляются, которые никто не умеет или не хочет лечить. Никогда не знаешь когда.
Собачка чья-то лает… почему? Так и люди: этот знает, почему едет в банк, та знает, почему выходит замуж, а те знают, почему горят в танке; если не замечать слез, все остальное будто понятно.
Лена любит пройти через парк, расстегнувшись; если из кафе на полянку вынесли стулья, она садится выпить чашечку кофе, посмотреть на пруд, на людей (в этом кафе, если прохладно, можно взять плед), ведь это умиротворяет: люди идут мимо, никто никуда не спешит и даже машины не раздражают.
Нет, не в этот раз. Она не знала, хотелось ли ей посидеть, как обычно, она не знала, хотелось ли ей, чтоб он писал чаще. Вот машины, слышишь, едут и едут, и ты не можешь сказать, хотела бы ты, чтоб их было больше или меньше, ты просто слушаешь, как они гудят, фыркают, с закрытыми глазами слушаешь, потому что солнце слепит (так легче спрятаться), не можешь сказать, сколько их там – едут себе и пусть, все равно, – так и письма, они приходят, ты не станешь молиться Гуглу, чтобы их приходило больше. Ну, насколько больше? Чтоб он писал каждый день? Два раза в день?
Нет, конечно.
Отражения чаек кружат, раскачивая воду. Небо сегодня бездонное, фонарные столбы – глянь-ка, а лампы-то светят! Деревья танцуют. Флажки у дверей кафе развеваются, как на корабле. В беседке настраивают инструменты пожилые музыканты. У дверей кафе стоят двое: старик уговаривает зайти, молодой человек мнется, мнется, вошел. Она слышит всплеск. Это лебедь бежит по воде, машет крыльями, старается и… пруд поднимается, вбирая в себя сад, памятник, фонтаны, дорожки, скамейки, дворец, делает шаг вперед и ныряет (ветви роняют листья в небо), оборачивается вокруг незримой оси и ставит мир на прежнее место. Облака жмурятся. Тени вздыхают. Беседка посреди пруда кружится вместе с джазменами. Музыка кувыркается, как старая газета. Слова в голове перемешиваются, как лотерейные шары. Выплывают один за другим: старик с палкой, чайник на подносе официантки блестит. Грузовик рожает коробку… нет, шкаф – вытянули, понесли. Луна улыбается, еле-еле, призрачный абрис. Время останавливается. Толчками, как сквозь вязкую жидкость, сердце прорывается и выглядывает наружу.
