– Какая же ты красивая… – начал он, но она уставилась на него так, словно больше не хотела слышать привычные слова.
– Да, и только, – подтвердила она. – И больше ничего! – Она повернулась и почти бегом бросилась к дому.
Закрывая калитку и медленно следуя за Зоуи, он думал, что она, наверное, страшно переутомилась, не имея привычки ухаживать за больными. Потом вспомнил, что весь день она проспала. Наверное, у нее такие дни месяца, решил он. Но месячные у нее были перед самым отъездом в Лондон, а это значит, что до них еще не меньше недели. Значит, дело не в них.
Потом он задумался, права ли она насчет Анджелы; если да, с его стороны было очень глупо не заметить. Но что он мог поделать, даже если бы знал? Он не обольщал ее, ничего подобного. Если и вправду что-то есть, у нее просто такая жизненная фаза. Какие шаблонные и лицемерные слова! Старшие всегда говорят такое про чувства или поступки молодых, вызывающие неловкость, как будто у них самих жизненных фаз не бывает: слово-то какое! Но Зоуи ни словом не упомянула о том, принял он решение работать в компании или нет, и он вздохнул с облегчением, потому что решение так до сих пор и не принял, а если Бриг и Хью правы, вскоре вопрос о нем встанет ребром. Его наверняка призовут, или, может, он даже сам уйдет служить в армию.
К тому времени он дошел до двери комнаты Клэри, желая заглянуть перед сном к ней и убедиться, что все хорошо. Но на ее двери висела записка: «Здесь Оскар. Пожалуйста, не открывайте ночью дверь». Что еще за Оскар? Руперт понятия не имел. Он постоял, прислушиваясь, но из-за двери не доносилось ни звука. Во всем доме было тихо. Если его призовут, кто позаботится о Клэри? Она останется здесь, с ней будет мисс Миллимент, которая, как ему стало ясно во время ужина, очень привязана к ней. Он зашел в уборную, помочился, потом выглянул из распахнутого окна. В огороде лежал белый туман, воздух слабо пах холодным древесным дымом; в тишине, как туманная сирена, заухала сова, умолкла и крикнула еще дважды. Будь он сейчас один, он пошел бы взглянуть на картину, убедиться, что она закончена; в этом он был почти уверен, но иногда трудно понять, когда пора остановиться. Изобел тоже пришла бы посмотреть, подумал он, и снова поспешил похоронить ее в памяти, потому что мысли о ней были неразрывно связаны с предательством, которого он не мог допустить. Только когда он уже приближался к двери спальни и заранее придумывал оправдания, если она дуется, или на случай, если кокетничает полуодетая, ему вдруг вспомнились ее слова в ответ на комплимент ее красоте: «И больше ничего!» Страшная и разорительная правда – а правда ли? Нет, взвалить на нее такую ношу он не мог. Его искренность подернулась коркой опекающей любви: если бы она снова заговорила о том же самом, он стал бы все отрицать.
В комнате, где было почти темно, только горела лампа на тумбочке с его стороны, она лежала в кровати настолько неподвижная и тихая, что показалась ему спящей. Но когда он лег в постель и коснулся ее плеча, она повернулась и молча бросилась к нему в объятия.
* * *
В субботу утром Дюши проснулась, как обычно, в то время, когда утреннее солнце просочилось сквозь ее белые муслиновые занавески и широкой полосой легло поперек ее узкой и жесткой белой кровати. Только открыв глаза, она встала: современную (слабохарактерную) привычку валяться в постели она порицала, а утренний чай считала излишней и даже декадентской роскошью. Она набросила голубой халат, сунула ноги в шлепанцы, добрела до ванной и открыла неприятно-тепловатую воду: на горячую она тоже скупилась, считала ее вредной для организма и в любом случае проводила в ванне лишь столько времени, сколько требовалось, чтобы как следует вымыться. Вернувшись в спальню, она расплела волосы, которые перед купанием заколола, и расчесала их, сделав пятьдесят взмахов расческой. Как и ее дочь, она любила синий цвет, и ее одежда, как летняя, так и зимняя, была почти одинакова: темно-синяя юбка из джерси, голубая хлопчатобумажная или шелковая блузка и кардиган. Она носила бледно-серые чулки и туфли с двумя ремешками и низким каблуком. Присев к туалетному столику, задрапированному белым муслином, но почти пустующему, если не считать черепаховых щеток с серебряными инициалами (щетки, гребня, рожка для обуви и крючка для застегивания пуговиц), она причесалась. У нее был свежий цвет лица, широкий лоб с поднятыми над ним волосами, лицо сердечком без малейших признаков двойного подбородка. В молодости красавица, она и в свои семьдесят один год была поразительно хороша, но казалось, что и сейчас, а по сути дела, и раньше относилась к своей внешности равнодушно и в зеркало смотрелась, лишь чтобы проверить, не растрепались ли волосы. В качестве завершающих штрихов она надела золотые наручные часы, свадебный подарок Уильяма, и подсунула под ремешок крошечный, обшитый кружевом носовой платочек, скрывающий маленькую родинку цвета шелковицы на запястье. Потом повесила на шею крест с перламутром и сапфиром на серебряной цепочке. Она готова встретить новый день. Во время получасового мытья и туалета в голове у нее роились зачаточные списки дел на предстоящее утро. Она сняла белье с постели, чтобы проветрить ее (она выросла в эпоху перин, когда проветривание постелей было серьезным делом), распахнула окно настежь, чтобы как следует освежить всю комнату, и сошла в маленькую столовую, где позавтракала раньше всей семьи индийским чаем и тостами – один ломтик с маслом, другой с джемом: мазать и то, и другое на один тост было, по ее мнению, нелепым расточительством. Со второй чашкой чая она взяла с письменного стола старый конверт и принялась набрасывать списки под разными заголовками. Теперь, когда в доме собралось пятнадцать человек (не считая прислуги, а ее, разумеется, тоже приходилось учитывать, когда речь заходила о еде), домашнее хозяйство стало непростым делом. Сразу после встречи с миссис Криппс и обсуждения меню на выходные она поедет в Бэттл с Тонбриджем. Всю семью за противогазами свозят Хью и Эдвард, но ей вдруг стало ясно, что в Бэттл придется везти и слуг, а когда миссис Криппс найдет время для поездки? Видимо, после обеда, решила она.
Еще этим утром надо встретить на станции сестру Сид. Саму Сид и Рейчел можно привлечь к работе. Пусть либо перенесут походные койки, в данный момент загромождающие холл, на площадку для сквоша, где они по крайней мере никому не будут мешать, либо закончат наведение порядка в бывшем коттедже Тонбриджа, который она готовила к наплыву гостей. Вчера она закончила подшивать на машинке шторы. Но прежде, чем принимать окончательное решение, следовало еще убедиться, что Уильям и в самом деле не позвал к ним пожить двадцать четыре человека и не заказал походные койки для них; Дюши надеялась, что нет, но с другой стороны, зачем тогда ему понадобилось их покупать? Про постельное белье, подушки и одеяла он не подумал, и неудивительно, ведь он мужчина. Но если покупать постельные принадлежности, значит, ехать в Гастингс, и даже если заказать их, пройдет не меньше недели, прежде чем их доставят. А на следующей неделе может уже начаться война. Опять!
Дюши принадлежала к поколению и полу, мнения которого никогда не спрашивали по вопросам более серьезным, чем детские болезни и другие домашние заботы, но это не значило, что такового мнения у нее нет: оно просто входило в обширный свод тем, которые женщины никогда не упоминали, а тем более не обсуждали, – не то чтобы, как в случае с телесными отправлениями, это было неприлично: просто когда речь шла о политике и общих вопросах управления родом человеческим, любые обсуждения оставались бесполезными. Женщины знали, что мужчины правят миром, обладают властью и, будучи испорченными ею, при наличии малейшего повода борются за то, чтобы иметь еще больше власти, а жизнь самих женщин пронизана несправедливостью насквозь, как леденцовая палочка с приморского курорта – буквами, составляющими его название. Взять для примера ее незамужних сестер, как и она, получивших образование, достаточное лишь для замужества, но даже эта карьера, единственная пристойная, по мнению мужчин, означала их зависимость от того мужчины, который их выберет, а бедняжек Долли и Фло не выбрал никто. Но какая женщина, все-таки вышедшая замуж, в здравом уме решила бы отправить своих сыновей во Францию, как в прошлый раз отправили Эдварда и Хью? Дюши даже не надеялась, что хоть кто-нибудь из них вернется живым, прожила в муках тайного напряжения все четыре с половиной года, когда вокруг, казалось, всех до единого чужих сыновей взрывали и убивали. Когда она услышала, что Хью ранили и теперь его как инвалида отправят домой, то заперлась там, где ее никто бы не нашел (в свободной комнате дома на Честер-Террас), и выплакалась с облегчением, с тоской оттого, что Эдвард все еще на фронте, и, наконец, с яростью от ужасного идиотизма всего происходящего, поскольку всхлипывала с облегчением, узнав, что здоровье Хью, возможно, утрачено навсегда. На этот раз Эдвард уже слишком стар, чтобы воевать, но наверняка заберут Руперта, а если война затянется, – то и Тедди, ее старшего внука. И ей полагалось всегда считать, что ей повезло, потому что в 1914 году Уильяму было уже пятьдесят четыре года и его признали негодным по возрасту, несмотря на все его старания. В насмешку и утешение сыновья прозвали его Бригом – бригадным генералом.
