На следующее утро ее мать, которую происходящее тревожило сильнее, чем она давала понять, объявила Зоуи, что поедет выздоравливать к своей давней подруге Мод Уиттинг, которая жила на острове Уайт и давно звала ее погостить.
– А ты возвращайся в Суссекс, дорогая, я же знаю, как тебе хочется туда.
С глубоким облегчением Зоуи, по выражению ее матери, повела себя «как ангел»: уложила ей чемодан, сходила купить туалетные принадлежности и коробку фруктового мармелада, которую мать всегда брала с собой, уезжая к подруге, а потом наконец отправилась на такси вместе с ней на вокзал Ватерлоо и заботливо усадила в поезд.
– Передай от меня привет Руперту. Ты уже предупредила его, что вернешься домой сегодня?
Отвечая, Зоуи солгала. Она понимала, что была недостаточно внимательна к матери, и не хотела тревожить ее. Но из здания вокзала она вышла с ощущением свободы. Матери уже лучше, она прекрасно проведет время, вместо того чтобы торчать в унылой тесной квартирке, а сама она, Зоуи, теперь просто исчезнет из поля зрения Филипа, стоит ей только пожелать. Забирая из квартиры матери свой накопившийся за это время гардероб, чтобы отвезти его в Брук-Грин, она решила провести в Лондоне еще одну ночь и сообщить Филипу, что на следующий день уезжает в Суссекс. Ей удалось объявить это в телефонном разговоре (ее мать он больше не навещал: она уже достаточно оправилась и не нуждалась в визитах врача). В трубке стало тихо, потом Филип спросил:
– И вы, наверное, откажетесь от встречи на прощание?
К своему удивлению, она ответила: ни в коем случае, она будет рада повидаться с ним, если он не против. Она считала, что поступает честно и держится невозмутимо: если ему хочется увидеть ее – что ж, ему решать.
Он заехал за ней в обычное время, они поужинали в Сохо, в ресторане, куда он еще не возил ее, и все казалось таким, как всегда, но впечатление было обманчивым. Она почти сразу заметила, что он ни слова не сказал о том, как она выглядит (а обычно постоянно возвращался к этой теме), и спустя некоторое время это начало тревожить ее. На ней было платье, которое он к тому времени хорошо знал, предыдущей ночью она спала плохо, и когда наконец пожаловалась на это, он просто ответил, что ему кажется, она ничуть не изменилась, и возобновил прежний разговор о чем-то постороннем – будет ли телевидение когда-либо пользоваться успехом у широкой публики – а она видела его? Нет? Естественно, если оно получит распространение, то прикончит и радио, и, по его мнению, кинематограф.
– А мне бы хотелось стать киноактрисой, – сказала она.
– Правда? – отозвался он. – Ну что ж, полагаю, не только вам, но и всем лондонским продавщицам.
Ей не понравилось, что ее поставили на одну доску со всеми, и она надулась. Последний вечер складывался совсем не так, как ей представлялось. Наконец они пошли танцевать, он умолк, стало лучше. Перед самым отъездом домой он поцеловал ее прямо на танцполе, и она поняла, что он все еще хочет ее.
Он сказал, что поднимется вместе с ней и проводит ее прямо до дверей квартиры на всякий случай, она возразила, что не стоит беспокоиться, и вообще, как бы не разбудить ее мать.
– Вашу матушку?
Да, они, к сожалению, разбудили ее прошлой ночью, и пришлось обещать больше так не делать.
– Обещаю, ее мы не разбудим, – заверил он, входя вместе с ней в лифт. – Я просто хочу зайти к вам на чашку чая и беседу. Ведь это же наш последний вечер, – добавил он.
– Он прошел интересно, – сказала она.
– Правда?
Дверь квартиры она закрывала с преувеличенной осторожностью, они остановились в унылой и узкой прихожей. Он снял с нее шаль и положил на стул.
– На самом деле вы ведь не хотите чаю, да?
– Не хочу, – подтвердил он, – нисколько, – и он схватил ее в объятия и поцеловал. Раньше это всегда приятно волновало ее, но она наслаждалась его желанием, а сама оставалась спокойной и отчужденной. Но теперь она отзывалась на его прикосновения и от этого нервничала.
Она попыталась высвободиться, и когда он прервал поцелуй, сказала:
– Никакая это не беседа. Думаю, вам лучше уйти, Филип.
Он положил ладони на ее обнаженные плечи и ровным голосом произнес:
– Вы считаете, что все зашло слишком далеко?
– Да! Да, считаю!
– И вы не хотите, чтобы мы решились на то, о чем потом пожалеем?
– Разумеется, не хочу, – она попыталась произнести эти слова решительно и непреклонно, но выражение восхищенного и нежного внимания в его глазах, к которому она уже успела привыкнуть, исчезло, и она так и не смогла понять, чем оно сменилось. – И потом, я же вам сказала: ни в коем случае нельзя разбудить маму.
Во время последовавшей краткой паузы она успела подумать о том, что в квартире совершенно тихо и что никто не услышит ее, даже если она закричит, а потом увидела, что он очень зол и улыбается.
– Ах вы маленькая лгунья! Ваша мать звонила мне сегодня утром, просила переслать рецепт ей по почте. Вы же могли еще сегодня уехать к мужу, так? Но не устояли перед искушением провести за игрой еще один вечер! Вы очень красивы, моя дорогая. Но более эгоистичного существа, чем вы, я в жизни не встречал. Вы же всегда знали, в чем ваша сила, вот только понятия не имели, в чем ваша слабость: значит, самое время узнать.
Одним точным и внезапным движением он подхватил ее на руки, унес в гостиную и бросил на диван.
Затем последовало несколько часов, которые до конца жизни она вспоминала с ощущением двоякого стыда. Стыд был отчасти привычным оттого, что это вообще произошло, и отчасти – более реальным и предательским: за то, что ее сопротивление было лишь видимостью, за то, что она полностью погрузилась в нечто, не имеющее никакого отношения к плотской любви, известной ей до сих пор. Потому что он не обольщал ее нежными словами, не вымаливал у нее любовь – он вообще ничего не говорил. Он просто стремился пробудить в ней сексуальность прикосновениями, внимательно наблюдая за реакцией. Много лет спустя, когда она увидела в каком-то французском фильме, как один из грабителей в банке нащупывает верную комбинацию цифр на кодовом замке сейфа, она узнала это пристальное, бесстрастное внимание и кончила, покраснев в темноте. Как только он узнавал, что возбуждает ее, он пользовался этим знанием, и она, всегда бывшая подательницей милостей, превратилась в просительницу, а он вел ее от начального протеста до податливости, пока ею не овладела страсть, сдерживался, доводя ее до исступления, чтобы услышать, как она бесконечно молит его. Несколько часов спустя, когда этот процесс возобновился и завершился несколько раз, она, должно быть, уснула, потому что, проснувшись, вдруг поняла, что она одна, укрыта одеялом, и лампа все еще светит на шатком столике в углу комнаты, тусклая в сером утреннем свете.
Поначалу ей подумалось: он наверняка еще здесь, но когда она встала, закутавшись в одеяло, то быстро убедилась, что его в квартире нет. У нее болело все тело, шею свело после сна на неудобном диване. Одежда, в которой она ходила в ресторан вчера вечером, лежала разбросанная на полу там, где он оставил ее. Выяснив, что он ушел, она испытала нечто вроде облегчения. Пока она мылась, зазвонил телефон. Пусть даже не надеется, что я отвечу, думала она, собирая по крупицам себя прежнюю – надменную и прелестную Зоуи, способную обвести вокруг пальца любого мужчину и остаться совершенно невозмутимой. Но когда телефон перестал трезвонить, она задумалась: о чем вообще он собирался с ней говорить? И обнаружила, что ей трудно сосредоточиться на мыслях хоть о чем-нибудь.
