Какое-то ребяческое стремление удивить ее, завладеть ее вниманием побудило его выпалить:
– Бриг предложил мне работу в компании.
Она уронила книгу на живот.
– О, Руп! Это же прекрасно!
– Окончательного согласия я пока не дал. Время еще есть, чтобы как следует подумать.
– А почему?
– Почему я не дал согласия? Потому что это очень серьезное решение, а я вовсе не уверен, что хочу сменить профессию.
– Да почему же?
– Потому что этим делом мне придется заниматься все время. До конца своих дней, – терпеливо начал он, но она рывком села, откинула пуховое одеяло, бросилась к нему на шею, обняла обеими руками и заговорила:
– Я так тебя понимаю! Ты боишься, что у тебя не получится. Ты такой… – она подыскивала верное, по ее мнению, слово, – такой… скромный. Из тебя получится превосходный бизнесмен. Все тебя любят. Ты будешь просто прелесть!
Она выкупалась и была еще свежей после ванны, от ее кожи веяло душистой геранью. Он осознал, как действует ее обаяние, но не с радостью, а скорее с горечью при виде такой преданности. Поцеловав ее с нежностью, которой она не уловила, он сообщил:
– Пойду мыться. Еще одно: это секрет. Я не хочу сегодня обсуждений – ни в семейном кругу, ни вообще. Ты будешь помалкивать?
Она кивнула.
– Правда, Зоуи? Обещаешь?
– Мне такое и в голову не придет, – надменным тоном откликнулась она. Ей не всегда нравилось, что с ней обращаются как с ребенком.
Пока она красилась и одевалась к ужину, ей представлялись все перемены к лучшему в случае, если Руперт бросит работу в школе и станет таким, как его братья. Они могли бы перебраться в дом получше (Хаммерсмит она терпеть не могла), выбрать приличную машину, отправить Клэри в хороший пансион (словом «хороший» она подчеркивала, что заботится о благополучии Клэри), чаще куда-нибудь ходить по вечерам, поскольку Руперт не уставал бы так, как сейчас. Ради него она устраивала бы приемы, чудесные званые обеды, способствующие его карьере, и самое главное – избавленный от необходимости постоянно думать о деньгах и недостаточном количестве таковых, он стал бы легким и беззаботным Рупертом, за которого она вышла замуж. Потому что неким чутьем она понимала, что их брак уже не тот, каким был четыре года назад, хотя, видят небеса, изменилась вовсе не она: она никогда, ни на секунду не переставала беспокоиться о своей внешности, уже зная (только посмотрите на Сибил и Вилли, и, мало того, – на эту жалкую особу, сестру Вилли), что случается с большинством женщин, но как бы она за собой ни ухаживала, время от времени она чувствовала с ужасом, который скрывала под раздражением, что Руперт уже не отзывается на ее старания той же бездумной страстью, как раньше. Бывали случаи, когда ей казалось, что перед ней можно устоять, а раньше она считала, что такого не будет никогда. Он стал ласковее с ней на людях и менее ласковым, когда они оставались вдвоем. «Не болтай чепухи, дорогая» или «Зоуи, какой же ты порой бываешь глупой!» – он иногда говорил за столом в кругу семьи, и ей было так обидно! Но размолвки такого рода решались в постели (чудесным, удивительным образом), и в конце концов она всегда извинялась за то, что сглупила, не поняла, что он имеет в виду. Она всегда была готова признать свою вину. А теперь он ничего подобного не говорил; прошла целая вечность с тех пор, как он дразнил или осаживал ее, и сладость неизбежного примирения тоже осталась в прошлом. Конечно, когда-нибудь она состарится, и тогда, наверное, все будет по-другому, но до этого еще так далеко – ей ведь всего двадцать три, а женщины, говорят, к тридцати годам только расцветают, а она, скорее всего, будет цвести дольше, ведь она так заботится о себе. Она придирчиво и бесстрастно вгляделась в свое лицо, уверенная, что первой обнаружит на нем хоть какой-нибудь изъян, но никаких изъянов не нашлось. «Я хочу только, чтобы он любил меня, – подумала она. – До остального мне нет дела». Она понятия не имела, что тайная ложь – та, что выдерживает испытание временем.
* * *
Вернувшись после гольфа, Хью уделил час отцу, почитал ему, а потом по самой жаре терпеливо поиграл в теннис с Саймоном. Его подачи по-прежнему были беспорядочными, но бекхенд стал более стабильным. Пришла Сибил, понаблюдала немного за ними, потом ушла купать и кормить Уиллса, который уже проголодался и начал капризничать. Хью недоставало ее присутствия, его раздражала мошкара, живым нимбом вьющаяся вокруг голов.
– Пожалуй, на сегодня с меня хватит, дружище, – сказал Хью после второго сета.
Не желая уронить достоинство, Саймон согласился нехотя, но на самом деле он, хотя и плотно заправился за чаем, страшно проголодался, а поскольку ужинать ему предстояло в столовой, ожидание казалось бесконечным. Он удрал на кухню, надеясь выпросить что-нибудь у миссис Криппс, которая была к нему благосклонна и восхищалась его аппетитом. Хью, предоставив сыну сворачивать сетку и собирать ракетки с мячами, побрел к розарию Дюши, где еще издалека заметил ее саму, в холщовом переднике и с большой корзиной; Дюши срезала увядшие головки своих обожаемых роз. Но говорить с ней сейчас я не хочу, решил он, помахал ей рукой и повернул направо по гаревой дорожке, огибающей дом. Проходя мимо отцовского кабинета, он услышал голоса – сначала отца, а потом, после паузы – Руперта. Он поднялся по крутой задней лестнице в свою спальню, ту самую, где родился Уиллс (и умер безымянный младенец). В одном углу валялся ослепительно-белый ворох детских вещичек: должно быть, Сибил унесла сына купаться. Обычно Хью нравилось присутствовать при купании, но в этот вечер ему хотелось побыть одному.
Он расшнуровал теннисные туфли и прилег на постель. В голове все еще вертелся разговор с Эдвардом за обедом. Опасность войны и вправду реальна: хотя все, что говорил о ней Эдвард, звучало разумно, и, как было прекрасно известно Хью, то же самое мнение преобладало в обществе, это не убеждало его. Большинство людей, по крайней мере его ровесники, настолько не хотели войны, что отказывались думать о ней. А от молодежи не стоило ждать осведомленности, поскольку когда речь заходила о минувшей войне (в клубе, за ужинами в Сити), ее обсуждали жизнерадостно и высокопарно: давние песни, чувство товарищества, война ради прекращения всех войн; та девчонка из кафе в Ипре – с маленькой темной родинкой над губой? Да, она самая! И никогда, ни словом не упоминали о том, каково это было на самом деле. Даже сам он, когда его донимали страшные сны о войне (в последнее время реже, но все-таки случалось), никогда не рассказывал Сибил, о чем они на самом деле, эти сны. Нет, замалчивание этой темы продолжалось, и он на свой лад участвовал в нем. Но молчать о той войне – это одно дело, а повальное нежелание хотя бы задуматься о том, что происходит сейчас, – совсем другое. В Германии уже несколько лет, точнее, почти четыре года продолжалась мобилизация, а люди, похоже, не видели в этом ничего странного. И Гитлер: над ним смеялись, звали Шикльгрубером, думая, что это просто умора, а на самом деле его фамилия, называли простым маляром, а он и правда был им, списывали со счетов как не только чудака, но и полоумного, потому что это давало им право вообще не принимать его всерьез. Но было ясно, что немцы-то относятся к нему со всей серьезностью. Когда прошлой весной Гитлер просто взял и сожрал Австрию, Хью почти обрадовался, потому что подумал: вот теперь-то наконец и другие обратят на него внимание. Но похоже, это ровным счетом ничего не изменило. Был один политик, который призывал дать отпор нацистскому режиму, но перед ним просто закрыли двери кабинета. А Чемберлена, несмотря на безусловно хорошее происхождение из семьи политиков, Хью не считал лидером, способным отучить людей прятать голову в песок.
