Пруд раскинулся в глубокой лощине у дальнего края леса. Над ним нависали ветки огромных деревьев, некоторые из них медленно клонились к воде. Вода была черной и неподвижной, в камышах вились две стрекозы. Кристофер скинул шорты и побрел по вязкому илистому дну, с которого на поверхность воды всплывали радужные пузыри. Он уже собирался броситься в воду и поплыть, когда заметил маленькую гадюку с точеной головкой, поднятой над водой, и бесшумно извивающимся телом, проплывающую через пруд. Что это гадюка, он понял по рисунку в виде буквы V у нее на голове; интересно, что и на обеих сторонах шеи был такой же узор. Он дождался, когда она доплывет до противоположного берега и немедленно исчезнет из виду. Повезло ему, что он ее увидел. Наконец он бросился в шелковистую черную воду, теплую по сравнению с ручейной. Для плавания пруд был маловат, выбираться на берег всегда было противно из-за ила; он знал, что потом придется идти мыться к ручью, потому что дома из-за любого пятнышка грязи поднимут шум, – впрочем, она все равно высохнет к тому времени, как он вернется. На пруду приятно пахло болотом, как от камышей, только гораздо сильнее. Цаплю он так и не увидел, хотя она часто прилетала сюда, зато гадюка стала редким подарком. Смыв с себя почти весь ил, он улегся на траве под стеной своего шалаша и уснул.
А когда проснулся, солнце уже село, слышались вечерние шорохи и крики птиц. Он надел рубашку и направился к дому. На первом поле было полно кроликов: старшие кормились, молодняк резвился. Он был бы не прочь немного понаблюдать за ними, но это можно сделать и рано утром. Он вновь проголодался. Судя по высоте солнца над горизонтом, чай он пропустил, но если повезет, удастся выпросить какой-нибудь еды у горничных и продержаться до ужина. Он перешел на ровную рысцу. Три кряквы пролетели от реки, огибающей поле, к его лесу: на мой пруд полетели, определил он, может, это даже те самые, которых он видел там в прошлом году. Почему бы мне не пожить здесь, задумался он. Никогда больше не вернусь в Лондон, стану фермером, буду работать в чужих садах или делать еще что-нибудь. Или присматривать за чужим скотом, или за чьим-нибудь домом. Он смотрел под ноги, чтобы не споткнуться на кроличьей норе, но звук выстрела заставил его вскинуть голову и остановиться. Кролики бежали в его сторону, прочь от ворот выгона для лошадей. Грохнул второй выстрел, и кролик на расстоянии нескольких ярдов перекувырнулся, попытался вскочить, страшно заверещал и завалился набок, дергаясь всем телом. Кристофер бросился к нему и дотронулся до шерстки: кролик был теплым и мертвым.
– А мы тебя не видели, понятия не имели, что ты здесь, – дядя Эдвард и Тедди вышли из тени под большим деревом.
– Это я его подстрелил! – Тедди ликовал. Он подхватил за задние ноги кролика, на белом брюшке которого ярко алела кровь. Тедди завертел кролика в воздухе. – Мой первый за эти каникулы!
Кристофер перевел взгляд с отца на сына. Дядя Эдвард снисходительно улыбался, Тедди сиял. Ни тот, ни другой не видели в случившемся ничего особенного, а он знал, как это ужасно.
– Хороший, чистый выстрел, – сказал дядя Эдвард.
– Он вскрикнул, – вырвалось у Кристофера, глаза которого уже начинали жечь подступающие слезы. – Значит, не настолько чистый.
– Дружище, он все равно ничего не почувствовал. Все произошло слишком быстро.
– Ну, а теперь он все равно мертвый, да? – собственный голос показался фальшивым даже ему самому. – Мне пора, – пробормотал он, отвернулся как раз в тот момент, когда слезы хлынули из глаз, и бросился прочь бегом. У калитки он быстро оглянулся. Они уходили к склону возле его леса; видимо, решили попробовать убить еще кого-нибудь. Может, им попадется даже лиса, но так ей и надо. Для них это какое-то дурацкое развлечение, кролики ничего для них не значат. Если бы он поселился в своем лесу, то завел бы лук и стрелы, и время от времени охотился бы на кроликов, но ради пропитания, как делают лисы. Правда, кроликам от этого не легче. Они уже остались далеко позади; меньшее из полей, где не было видно ни единого кролика, он пересек шагом. Неудивительно, что диких животных так трудно увидеть, ждать их приходится часами: все они знают, что люди – враги, и благоразумно убегают или улетают от них. Он попробовал задуматься о смерти: конечно, рано или поздно все умирают, но приближать чужую смерть – это плохо, это, в сущности, убийство, за которое людей вешают, если они убивают других людей, а на войне за это дают медали. Он будет пацифистом, как отец одного мальчика из школы, и скорее ветеринаром, чем каким-нибудь другим врачом, потому что среди людей слишком мало тех, кто готов встать на сторону животных. А потом, увидев репейницу, он вспомнил, как в прошлом году убивал бабочек ради своей коллекции, и был вынужден честно признаться, что и сам он немного убийца. И то, что больше у него нет никакого желания губить бабочек, объясняется просто: в его коллекции уже есть все виды, какие только водятся в здешних краях, так что в его решении остановиться нет ничего похвального. Он ничем не лучше своего кузена, который, в конце концов, годом младше – ему всего четырнадцать. А если он всерьез настроен никого не убивать, ему следовало бы отдать свою коллекцию. Эта мысль наполнила его ужасом: мама подарила ему шкафчик для коллекции с двенадцатью неглубокими ящиками, и он только-только все как следует разложил, разместил каждый экспонат на бледно-голубой промокашке и снабдил маленькой белой этикеткой. А может, отдавать сам шкафчик незачем – он пригодится ему для какой-нибудь другой коллекции. Вся суть заключалась в том, что бабочек он любил и хотел сохранить их, но с неловкостью понимал также, что не в этом суть. Нет никакого смысла заявлять, будто ты против чего-либо, если поступаешь прямо противоположным образом. Он задумался, неужели быть пацифистом так же сложно, только еще хуже; он имел слабое представление о том, чем это чревато, знал только, что Дженкинса дразнят его отцом-пацифистом. Наверное, и над ним будут издеваться, но ему не привыкать: над ним и так смеются за то, что его отец – школьный казначей. Может, с пацифизмом стоит повременить до окончания школы и для начала просто выступать против людей, которые убивают животных по любым причинам, кроме как для пропитания? Но это наверняка означает, что с коллекцией бабочек придется расстаться. А если отдать и шкафчик, маме будет обидно. И он вернулся к тому, с чего начал; отдать-то можно, но все дело в том, что шкафчик ему хотелось оставить.
– Вот и признайся в этом! – в ярости выпалил он вслух.
– В чем признаться? Привет, Кристофер! На музейный сбор придешь? Он как раз сейчас идет в старом курятнике. Тебя любезно приглашают принять участие.
Это была Полли. Задумавшись, он забрел на конюшенный двор Хоум-Плейс, потому что раньше всегда жил там. Полли сидела на невысокой стене вокруг огорода. Она была в ярко-синем платье и хрустела батончиком. У Кристофера чуть не потекли слюнки.
– Хочешь? – Она дала ему куснуть батончик. – Он был огромный.
Он кивнул. А когда наконец прожевал и снова мог говорить, объяснил:
– Я пропустил чай.
– Ой, бедненький! – Она отдала ему весь остаток батончика. И он понял, что просто обязан прийти на музейный сбор.
