– А разве я тщеславна? Мне свое лицо не очень-то нравится. – Она проводила перед зеркалом долгие часы: меняла прически, пробовала макияж, гримасничала, выясняя, какое выражение лица лучше смотрится. Нора, напомнив об этом, выразила уверенность, что это не что иное, как тщеславие.
– Но тебе, конечно, не обязательно от чего-то отказываться, – добавила она, – вместо этого можно что-нибудь сделать.
Тогда-то Луиза и поняла, что ранее принятое решение – уехать учиться вместе с Норой, чтобы избавиться от тоски по дому, неизбежной, как она знала заранее, – придется изменить. Если будет мир, она поедет, если война – ехать не понадобится. Норе она сказала, что уже решила, но не хотела объяснять, что именно.
– А тебе и незачем говорить мне, – ответила Нора. – Просто напиши на клочке бумаги и положи в мой пенал. Я нарочно все оттуда вынула.
– Значит, ты тоже написала?
– Конечно. И попросила Полли и Клэри. И Кристофера, и даже Анджелу. А Тедди просить не стала: ему, похоже, все равно, будет война или нет.
– А Саймона?
– Про него забыла. Ну, пиши за себя. О, еще я попросила мисс Миллимент. Она мне очень нравится, и она сказала, что согласна, конечно, – никаких глупых сомнений и колебаний, как у взрослых, – мол, надо рассмотреть обе стороны вопроса.
– А детей?
– Пока еще случая не представилось. Попросим после чая.
Невилл, Лидия и Джуди, втайне страшно довольные тем, что их позвали на сбор, пусть даже и выяснилось, что остальные его участники – только Нора и Луиза, выстроились в ряд перед Норой, которая сидела за столом в столовой, держа наготове пенал, бумагу и карандаши.
– А у меня нет ничего такого, чтобы от этого отказываться, – сразу заявил Невилл.
– Твоя железная дорога, – подсказала Лидия.
– Она мне нужна! Нельзя отказываться от того, без чего никак не обойтись.
– Не нужна, – возразила Джуди. – У меня вот нет железной дороги, и я без нее прекрасно обхожусь.
Невилл повернулся к ней.
– Ты просто девчонка, – припечатал он. Все умолкли.
Потом Нора сказала:
– Ну ладно, если не хотите от чего-то отказываться, можно вместо этого пообещать сделать что-нибудь. Какую-нибудь работу, что-нибудь полезное.
– Помочь Тонбриджу мыть машины! – сказал Невилл. – Я согласен.
– Ты всегда просишь, чтобы он тебе разрешил, – упрекнула Лидия, – и знаешь, что твоя помощь ему не нужна. Боюсь, ничего он не понял, – обратилась она к остальным.
– Неважно, чего не понял Невилл. Что собираетесь сделать вы?
– Я… – Она крепко зажмурилась и закачалась с носков на пятки. – Я… накоплю карманных денег и отдам их бедным. Вот! – Она открыла глаза и огляделась, оценивая произведенный эффект. – Это хорошее дело, оно считается?
– Очень хорошее, – подтвердила Нора. – Вот тебе бумага. Только укажи, карманные деньги за сколько недель ты собираешься отдать.
– О, не меньше чем за год, – важно сказала Лидия. Собственная щедрость слегка вскружила ей голову. – Думаю, за год, – повторила она.
– А как ты узнаешь, кто бедный, а кто нет, чтобы отдать деньги? – недовольно спросил Невилл.
– Легко. Просто пойду к людям и спрошу, бедные они или нет, и если они скажут «да», я отдам им.
В конце концов ей предложили отдать деньги бедным малышам из приюта тети Рейч.
Джуди, которая, как считала Лидия, иногда повторяла за ней, сказала, что сделает то же самое. Они уселись за стол и начали писать, а Нора сосредоточила все внимание на Невилле.
– Что я буду делать, – наконец решил он, – так это подходить к двоюродным бабушкам и целовать их дважды в день – по два раза в каждую щеку. Все время, пока они здесь.
Старшие девочки остались не вполне довольны, но решили, что это самое большее, на что он способен.
* * *
«Лучший отдых – смена деятельности», – напомнила себе мисс Миллимент, разыскивая свой макинтош среди множества других висящих на крючках в прихожей Милл-Фарм. Ужин кончился, она намеревалась тихонько ускользнуть в коттедж на холме и пораньше лечь спать, потому что, сказать по правде, малость подустала, как говаривал ее брат Джек. Но чувствовала себя невероятно удачливой и благодарной. Здесь все по-другому, так что небольшие сложности, естественно, возникали, но лишь такие, которые могли устранить время и практика. Одним из худших обстоятельств стало то, что ноги у нее постоянно были мокрыми, причем исключительно по ее собственной вине, ведь это она не удосужилась починить обувь. Я хуже Розамонд из «Пурпурной склянки», думала она, хотя и не потому, что потратила деньги на причудливый и никчемный предмет роскоши, – просто обе пары ее туфель требовали ремонта. Может, завтра удастся попросить Виолочку свозить ее в Бэттл, где наверняка можно приобрести пару галош.
Одетая для путешествия, она подняла большую железную щеколду на входной двери и обнаружила, что дождь, кажется, кончился, хотя под ногами все еще очень мокро. С зонтом и номером Times, уже прочитанным леди Райдал, она нерешительно затрусила по подъездной дорожке. Ночь была тихая, темная и беззвездная, время от времени с дерева над дорожкой срывался целый ливень тяжелых дождевых капель. Попадались и лужи, которых, конечно, она не видела. Виолочка предлагала отвезти ее домой, но она считала излишним утруждать ее; рано или поздно она привыкнет к этой дороге, тем более здесь недалеко. Разговор за стаканчиком восхитительного хереса, который состоялся у нее с Виолой по поводу жалованья, завершился. Виола проявила поразительную щедрость: решительно отклонила ее попытки заплатить за постой, сказала, что она и так уже платит за одно жилье, и настояла на том, чтобы жалованье в два фунта десять шиллингов в неделю за обучение каждого из троих младших детей, способных, как она знала, доставить немало хлопот (и была совершенно права, но мисс Миллимент знавала работодателей, которые ни за что бы с этим не согласились) осталось прежним, а также пообещала возместить дорожные расходы, выписывая чек за первый месяц. Так что теперь она будет зарабатывать семнадцать фунтов десять шиллингов в неделю, «следовательно, Элеонора, теперь у тебя нет никаких причин не купить себе новую пару туфель и галоши».
И вдобавок она снова в деревне! Она вдохнула дивный воздух, который пах влажными листьями: он так напоминал ей о родном доме, о прогулках в сумерках после украшения церкви по особым случаям, вроде праздника урожая, и возвращении домой, к тостам, подливке и чтению для папы, который из-за слабости глаз любил, чтобы в кабинете было полутемно, поэтому читать ему было нелегко. Ему особенно полюбилась «Французская революция» Карлейля; издание было довольно старым, приобретенным ею на церковной распродаже, но шрифт – безобразно мелким, а папа всегда говорил, что молодежи очки ни к чему, что в ее случае оказалось ошибкой. После того, как он умер, она чуть ли не первым делом отправилась проверить зрение, и очки удивительным (как она считала, волшебным) образом все преобразили: теперь она могла видеть все, чего прежде не замечала. Именно тогда она начала изучать картины, потому что могла разглядеть их. Как это было чудесно! И как повезло ей теперь! Она обожала преподавать, любила своих трех девочек и была только рада включить в их число Нору дорогой Джессики, поскольку видела, что Луиза очень привязалась к ней. И троих младших тоже: Невилл не уставал смешить ее, но, естественно, относиться к нему она намеревалась так же, как к двум младшим ученицам, не делая поблажек. Приятно было шагать, с радостью думая о том, что в коттедже ее ждет своя маленькая спальня. Сестры Бронте были бы шокированы тем, как я наслаждаюсь жизнью, думала она, сворачивая на подъездную дорожку Хоум-Плейс. Бронте вспомнились ей, потому что она задала на каникулы в числе прочего и «Городок». Луиза уже читала его, но мисс Миллимент просто попросила перечитать и его, и «Учителя», чтобы потом сравнить эти два романа. Полли читала не так много и охотно, но была наблюдательна, а Клэри – другой такой, как Клэри, нет. Рассказы, которые Клэри показала ей, заканчивая болеть, ошеломили ее. В них была и смелость, и напор, и зрелость, намного превосходящие возможности обычного двенадцатилетнего ребенка. Предмет некоторых из них был, безусловно, неподобающим, но мисс Миллимент критиковала их очень осторожно, ограничиваясь замечаниями по грамматике, орфографии и пунктуации, и предварительно объявив, что прочитала рассказы с огромным удовольствием. «Не навреди», – твердила она себе, поскольку не собиралась делать ничего подобного. Творческий процесс, оставаясь вне ее компетенции во всех отношениях, тем не менее внушал ей что-то вроде благоговения: многих испортил избыток нежелательного внимания. Для Клэри этот процесс был естественным, каким и должен был остаться. Отсутствие интереса к нему со стороны ее родных, казалось, идет ей лишь на пользу.
