Ей пришлось положить подсвечники и тарелку, чтобы отпереть дверь. Парадный вход вел прямо в длинную гостиную. Мама играла Рахманинова, одну из прелюдий, очень громко и быстро, и Полли сидела тихонько в ожидании, когда она закончит. Пьеса была знакомой, мама часто разыгрывала ее. На столе у дивана стоял поднос с чайной посудой и нетронутой едой – сэндвичами с анчоусной пастой «Услада джентльмена» и кофейным кексом, но Полли знала: приняться за еду сейчас – значит заявить о своей немузыкальности, а этого ее мать просто не могла допустить, поэтому и ждала. Когда пьеса кончилась, она воскликнула:
– Ой, мама, ты правда делаешь успехи!
– Ты так думаешь? Уже лучше, да?
Ее мать поднялась из-за рояля и медленно поплелась через всю комнату к Полли и чаю. Она была чудовищно толстой – не вся, а только живот, и Полли знала, что через несколько недель у нее появится братик или сестричка.
– Налить тебе чаю?
– Будь добра, дорогая, – она тяжело опустилась на диван. Платье на ней было льняное, полынно-зеленое, нисколько не скрывающее беременность.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
– Немного устала, но, разумеется, дорогая, со мной все хорошо. У тебя с сегодняшнего дня каникулы?
– Нет, с завтрашнего. А сегодня мы закончили «Отелло». Вы куда-нибудь идете вечером?
– Я же тебе говорила, что идем. В Куинс-Холл. «Отелло» – необычный выбор пьесы для детей вашего возраста. Мне казалось, гораздо уместнее был бы «Сон в летнюю ночь».
– А мы читаем все подряд, необычное в том числе, мама. По выбору Луизы. Понимаешь, мы обе выбираем что-нибудь.
Забавно: со взрослыми приходится повторять по многу раз одно и то же. Наверное, поэтому младенцы рождаются с такими большими головами: голова не меняется, а человек растет, и это значит, что места для запоминания больше не становится, и чем дольше живешь, тем больше забываешь. Как бы там ни было, вид у мамы усталый, синеватые круги под глазами, и все лицо зеленовато-бледное, а живот под платьем как воздушный шар. Было бы гораздо лучше, если бы дети появлялись из яиц, но, с другой стороны, люди не так устроены, чтобы их высиживать. Правда, можно обложить их горячими грелками…
– Полли! Я уже второй раз тебя спрашиваю: что это за грязная газета?
– А, там вещи из антикварной лавки рядом с зоомагазином.
– И что же у тебя там?
Полли развернула тарелку и показала. Потом принялась разворачивать подсвечники. Успеха они не имели, на это она и не рассчитывала.
– Не понимаю, зачем ты продолжаешь покупать эти странные вещи. Зачем они тебе?
Врать Полли не умела, поэтому не ответила.
– Дорогая, я ведь не против, но твоя комната уже завалена хламом. Зачем ты его собираешь?
– Эти вещи кажутся мне красивыми, и, когда я вырасту и у меня будет свой дом, они мне понадобятся. А Луиза купила сомика. Ну-ка, а ты что покупала в моем возрасте?
– Не нукай, Полли, это некрасиво.
– Извини.
– А покупала я мебель для кукольного домика. Того самого, с которым ты ни разу не играла.
– Я играла, мама, честное слово, – она пыталась полюбить его, но дом уже был обставлен, все в нем было сделано, и оставалось только менять местами мебель и посуду; даже у кукол были имена, и она совсем не чувствовала их своими.
– А я все эти годы берегла его для своей дочери.
Мама так печально посмотрела на Полли, что той стало совестно.
– А может, малыш полюбит его, когда родится.
– Кстати, вот об этом я и хотела с тобой поговорить.
Полчаса спустя Полли побрела со своим фарфором к себе в комнату. К себе! Ее выселяли из комнаты ради этого противного младенца. Вот о чем хотела поговорить с ней мама. Комната была самой большой и светлой на всем верхнем этаже, а теперь ее займут какая-то ужасная няня с младенцем, а ей придется ютиться в другой комнате, тесной, в глубине дома, где ни на что не хватит места. И видно оттуда не будет ни фонарщика, ни почтальона, ни молочника, ни ее подруг. Придется торчать в комнате, из окна которой не видно ничего, кроме колпаков на дымовых трубах. Саймону достался чердак, потому что он мальчик (господи, а это здесь при чем?). Перемены коснутся не только ее, но и Помпея, а от него не стоит ожидать понимания. «Это же нечестно», – бормотала она. Слова показались ей такими верными и ужасными, что из глаз брызнули слезы. Саймон почти все время проводит в закрытой школе, так зачем ему комната с наклонными потолками и такими славными маленькими окошками? Уж поселили бы тогда ее с Помпеем в шкафу для белья! Неудивительно, что мама попрекает ее фарфором. Все потому, что в этой комнате, которую всегда называли «лишней», места нет ни для чего. И она, наверное, тоже лишний ребенок. От этой мысли она снова всхлипнула. Так и есть. Никому в семье она не нужна. Она бросилась на пол рядом с Помпеем, лежащим в картонке для одежды на пледе, который она так долго для него вязала. Помпей спал. Она разбудила его, чтобы рассказать, и его глаза сузились, стали щелочками от удовольствия, пока он сладко потягивался под ее рукой. Но когда она расплакалась, он чихнул и сразу поднялся. Она и прежде замечала, что к чувствам людей он равнодушен. Вот если бы у них был настоящий сад, там нашлась бы тачка, она погрузила бы в нее все свои вещи и ушла бы жить к Луизе, у которой дом все равно больше. Она решила дождаться, когда родители уйдут на концерт, позвонить Луизе и выяснить, нельзя ли взять у них на время тачку. Внизу хлопнула дверь – значит, папа вернулся.
* * *
Хью Казалет обычно садился за руль сам. От чтения в машине у него болели глаза, а когда его ничто не отвлекало и за рулем сидел кто-то другой, он тревожился, его одолевали раздражительность и нервозность различной степени тяжести, особенно оттого, как этот кто-то другой вел машину. Но сегодня у него опять расшалилась голова незадолго до обеда, который он не мог отменить, так как у Эдварда и Старика уже сложились свои планы, и они не могли отправиться обедать вместо него с клиентом – подающим надежды молодым архитектором, востребованным (даже чересчур, по мнению Хью) Министерством торговли. Поэтому он взял такси до отеля Savoy и вяло ковырялся в своей тарелке в обществе совершенно незнакомого человека, который с самого начала не вызвал у него приязни. Боском умудрялся держаться развязно и в то же время обращаться к нему «сэр», при этом Хью чувствовал себя брюзгливым стариканом, хотя разница в возрасте между ними не превышала шести-семи лет. Вдобавок Боском был в галстуке-бабочке (Хью и в голову не пришло бы надеть его без смокинга) и двухцветных туфлях, карамельные с белым: и вправду слишком дерзкое сочетание. Однако он закупал шпон для лифтов большого конторского здания, построенного по его проекту (или под его надзором), а в компании семьи Казалет имелся самый широкий ассортимент древесины твердых пород, продавать которую было задачей Хью. От еды ему немного полегчало, а с выпивкой возникли сложности. Этикет требовал, чтобы он выпил со своим гостем сухого хереса перед обедом. И как всегда, он ошибся, надеясь, что херес пойдет на пользу. Потом немного бургундского с рыбой и полагался портвейн с сыром. От портвейна он сумел отказаться, но к тому времени его голова уже раскалывалась. Было решено, что Боском побывает на пристани и посмотрит образцы размером больше, чем четыре на четыре дюйма, и наконец Хью подписал счет и сбежал. Еще одна поездка в такси – и он вернулся к себе в контору, где опять принял лекарство. Он распорядился, чтобы его секретарь Мэри отвечала на звонки, а сам до заседания, назначенного на половину четвертого, прилег на диван честерфилд у себя в кабинете и забылся тяжелым сном.
