Лилиана снова вся напряглась от накатывающей боли и заерзала ногами под пледом.
– Ох, опять начинается…
– Скажи, чем я могу помочь?
– Держи меня за руку.
– Наверняка же есть какое-то средство, от которого полегчает?
Но Лилиана не слушала. Глаза у нее были зажмурены, лицо судорожно исказилось.
– Ох… этот раз хуже, чем все прошлые! Ох, Фрэнсис! О-о-ох!..
Она скорчилась от боли и стиснула пальцы Фрэнсис, до хруста их выворачивая.
Фрэнсис не могла больше сидеть, ничего не делая. Высвободив руку, она бросилась в свою спальню и лихорадочно порылась в прикроватной тумбочке в поисках аспирина. Но нашла только микстуру из каолина и морфия. Она посмотрела коричневую бутылочку на свет: плотный известковый осадок внизу, а над ним – один-два дюйма жидкости. Жидкость – это более или менее чистый морфий, подумала Фрэнсис. Все-таки лучше, чем ничего, верно? Она сбегала в кухоньку за ложкой и вернулась в гостиную. Лилиана по-прежнему лежала скрючившись, с мокрыми от слез щеками. Она даже не спросила, что за лекарство такое. Выпила три ложки, как послушный ребенок, а потом откинулась на подушки и крепко закрыла глаза.
Должно быть, морфий облегчил боль: вскоре лицевые мышцы у нее расслабились. Она приоткрыла губы и глубоко, прерывисто вздохнула.
Фрэнсис подумала о матери, спокойно пишущей письма внизу. Если бы она знала, что здесь происходит, если бы знала, что сделала Лилиана…
Лилиана открыла глаза:
– Это ужасно, Фрэнсис. Ступай вниз.
– Я не могу.
– А я настаиваю. Тебя мать вот-вот хватится. Вам скоро чай пить пора.
Она права, осознала Фрэнсис. Уже почти половина пятого. Но мысль о том, чтобы спуститься в кухню, поставить чашки на блюдца, положить хлеб с маслом на тарелку, казалась просто… ну просто дикой!
– Я не могу оставить тебя одну.
– Ничего страшного со мной не случится. Честное слово! А потом… потом тебе никогда уже больше не придется оставлять меня одну. Когда мы с тобой будем вместе то есть. Тогда мы будем сами себе хозяйки, правда ведь? Но я не хочу, чтобы твоя мать почуяла неладное, рассказала Лену, а он начал задаваться всякими вопросами. Пожалуйста, Фрэнсис. Еще каких-нибудь два-три часа.
В ее голосе опять звучало раздражение, но взгляд теперь был заметно яснее, чем раньше. Мучительно колеблясь, Фрэнсис поцеловала Лилиану, вышла из комнаты и спустилась вниз. Она приготовила чай и сидела в гостиной, кое-как умудряясь поддерживать с матерью беседу о погоде, о саде – и еще бог знает о чем. Уже через секунду после каждой своей реплики она напрочь забывала, что, собственно, сказала.
В шесть Фрэнсис даже начала готовить пирог к ужину. Она слышала, как мать копошится в своей комнате, собираясь в гости, и мысленно подгоняла ее: ну давай же, пошевеливайся. Она то и дело смотрела на часы и взглядом торопила стрелки. Пасмурный день сменился пасмурными прохладными сумерками, и мать, конечно же, хотела бы, чтобы Фрэнсис проводила ее до дома миссис Плейфер: после нападения на Леонарда она немножко опасалась ходить вечером по улице одна. Но когда Фрэнсис провожала мать к миссис Плейфер на прошлой неделе, ее затащили в дом и задержали пустыми разговорами на добрых полчаса. А сейчас она боялась надолго оставлять Лилиану без присмотра. Поэтому, когда мать возникла в дверях кухни, Фрэнсис принялась месить тесто с удвоенной энергией.
Мать нерешительно постояла в дверном проеме, наблюдая за ней:
– Может, все-таки вместе пойдем?
Фрэнсис показала свои перепачканные мукóй руки:
– Я уже вожусь с тестом, видишь? Вдобавок я нарушу вашу рассадку за карточными столиками, если появлюсь в последнюю минуту.
– А… ну да, пожалуй.
Мать была явно разочарована. Но ничего поделать. Сегодня и впрямь не получится. Ладно, как-нибудь в другой раз. Она еще немного потопталась на месте, но наконец застегнула пальто и попрощалась. Вот ее шаги простучали через холл… вот хлопнула передняя дверь.
Потом все до странного напомнило первые, лихорадочные дни их с Лилианой любви. Фрэнсис стряхнула напряжение момента, одновременно стряхивая муку с рук, сорвала с себя фартук, ринулась к лестнице, побежала вверх по ступенькам… и вся вздрогнула от страха, увидев Лилиану, которая перегибалась через перила лестничной площадки, обеими руками вцепившись в поручень.
– Что, твоя мать ушла? Мне нужно в туалет!
Фрэнсис, еле оправившись от неожиданности, кинулась к ней:
– На улице холодно! Давай в горшок!
Но Лилиана уже спускалась по ступенькам.
– Мне очень нужно, Фрэнсис! Срочно!
Она двигалась торопливо, но очень скованно – в любых других обстоятельствах это выглядело бы забавным, как кривляния дешевого комедианта, который нелепо семенит со сдвинутыми коленями, всем своим видом показывая, что вот-вот обмочится. Фрэнсис похолодела от ужаса, на нее глядя, и трясущейся рукой подхватила под локоть – помогла сойти вниз, провела по коридору и через кухню. Она задержалась у двери, чтобы зажечь фонарь, но Лилиана ждать не стала, а поспешила мелкими, частыми шажками через полутемный двор к уборной.
Дверь она оставила открытой, и ко времени, когда Фрэнсис подбежала, Лилиана сидела на стульчаке, выпростав ноги из-под задранной юбки, нагнувшись вперед, словно в корчах, с окровавленной прокладкой в руке. При виде Фрэнсис, однако, она сделала слабый отгоняющий жест:
– Ох, Фрэнсис, не подходи! Не хочу, чтобы ты это видела. Оставь здесь фонарь и выйди. Ох!.. Ох-х… твою мать!
Ругательство ошеломило Фрэнсис, поскольку Лилиана еще ни разу при ней не материлась, но одновременно и приободрило: взрыв гнева, а не отчаяния, свидетельствующий о лопнувшем терпении, о переломном моменте дня. Она беспрекословно поставила фонарь на пол и вышла наружу. Вскоре послышалось шуршание туалетной бумаги, за которым последовал шум сливного бачка. Минута тишины – и снова шуршание бумаги, бесконечно долгое, затем опять шум бачка.
Еще через минуту из уборной появилась Лилиана, с фонарем в руке. Ее лицо, резко освещенное снизу, казалось мертвенно-бледным. Там осталась кровь, сказала она: не удалось смыть до конца. Но в остальном все в порядке. Все благополучно закончилось. Однако зубы у нее стучали. Фрэнсис отвела Лилиану в дом, удостоверилась, что она в состоянии сама подняться по лестнице, а потом вернулась в туалет и опасливо заглянула в унитаз. Фаянсовый ободок был измазан красным, но жидкость на дне была бурой, как черная патока. Фрэнсис пошуровала в унитазе туалетным ершиком, протерла ободок и внутренние стенки туалетной бумагой, дернула за цепочку сливного бачка. Когда она проделала то же самое еще два раза, вода на дне стала прозрачной.
Лилиана снова полулежала на диване в гостиной, дрожа всем телом, с прилипшими к щекам прядями волос, влажными то ли от пота, то ли от сырого вечернего воздуха. Фрэнсис подоткнула под ней плед, стянула с нее туфли и принялась растирать пальцы рук и ног, на ощупь похожие на жесткие белые корешки. Грелка уже остывала. Фрэнсис побежала поставить чайник, чтобы сменить в ней воду. Никакой приготовленной пищи на кухне не было – Лилиана за весь день не съела ни крошки. Фрэнсис отыскала банку мясного экстракта, развела ложку его в кипятке и отнесла бульон в гостиную, вместе с куском черствого хлеба. При виде еды Лилиана скривилась и отвернулась, но в конце концов уступила уговорам и через силу выпила всю чашку. После этого дрожь у нее начала утихать, щеки слабо порозовели. И теперь она выглядела не такой встревоженной и раздраженной.
