Мы позволим себе: есть не только сексуальное, есть и пространственное влечение. Есть пространства, к которым нас влечёт, и есть пространства, которые выматывают нас. Такие, что поначалу не впускают, и такие, что водят нас за нос, хотим мы или нет. Есть пространства, которые мы хотим, и есть такие, что хотят нас назад, хотя в том виде, какими мы их знаем, их больше нет. Есть пространства, которые вспыхивают в других людях у нас на глазах, и есть люди, которые протягивают нам пространства, когда мы смотрим им в глаза и узнаём в них финские озёра, русские реки или крымские Альпы. Которых мы жаждем, с которыми мы на мгновенье сливаемся, чьи топонимы имеют тот же тон и оттенок, что имена возлюбленных, которые мы как-то персонифицируем, которые не мыслим себе иначе как объекты любви – и субъекты, ещё бы!
Русский полуукраинец не рвётся съездить на Запад, он и нынешним летом строит в родной деревне Зиновьева, давно исчезнувшей с лица земли, свою традиционную бревенчатую избу с аккуратными сенями. Вместе с одним археологом он расчистил фундамент родного дома этого писателя, раскрыл для социологов и собственноручно возвёл избу на том же самом месте. Может, он сам там рождается заново каждое лето? Одно слово: оригинал. В этих сенях стягивают валенки перед тем как ступить в дом. Обтёсывая брёвна, он вспоминает стихотворения Есенина. Кто-то пишет докторскую диссертацию о «Значении исчезающей деревни в…». Кто-то становится врачом, а кто-то голодает, доходя до состояния пациента. Сени мы впишем в меню в качестве закуски перед неведомым блюдом зимы.
Я комментирую русские излияния: сырой материал. Капуста, всё капуста, шутка: авось в ней кого-то найдёшь. А ведь вполне можно принять за признание, за легитимацию того, что лежит за пределами моей досягаемости – где-то в реально-конкретном, контролируемом, географически достижимом Крыму, а не в непостижимой для меня крыминалистике эмпатических описок, опасных желобов скольжения в аквапарках.
Есть один-единственный «политический» (поли-этический?) диагноз, который я себе позволю, и да простится мне – так же, как некогерентный пафос наивности, с мафиозным крёстным патером на заднем плане. Ну вот, главное для меня – проигрывание того, что надо бы отложить на чёрный день, на крайний случай, на прилавок бара Русскостъ, а ещё лучше на политеррасу – если буду читать для Миши об этом вслух, то именно там, чтоб он увидел, где виды сместили мне точку зрения.
Может быть, речи, статьи, сообщения и ставшие историческими действия, дарения, стратегии и озираемые оком Аргуса аргументы под рациональной герметизацией всё-таки не вполне герметичны. Может быть, пространственное влечение держит их под контролем. Ибо чем была бы империя – Османская, Британская, Готландовская, Российская, НАТОвская – без ботоксного слоя накачки символами? Импро-нацией? Кувырок, рулетик с кремом, и ещё заверните, пожалуйста, новый киноролик – для нас или нас в него.
Забудем, что эти политики и их политика, радикальные и умеренные углы в конечном счёте выстроят череду пространственных эффектов, что зиждутся на презренных, осуждаемых, но всё-таки могущественных аффект-олигархиях. Олигархии чувств покоятся вокруг этих пространств, то бурлят в буквах, образах, запахах и даже в оскорбительно воздетых средних пальцах. Можно назвать события, в нескольких оплаченных абзацах для газет поставить их один под другим и в связь друг с другом. Так что они образуют «образ». Предаться перу, читателю и всеобщему образованию. Да. И всё же останется чудный остаток. Большое спасибо за ваши усилия, вашу пространственную фантазмаму.
Это тоже можно опровергнуть, так же легко, как исторические претензии. Можно снова надеяться, что обойдётся без танковой брони, и в пространстве между строк лишь этот мини-хитин безумия останется самым большим возможным крыминальным деликтом. Ибо деликатес, о котором мы, как нам кажется, ведём речь, давно заболтанный, военно-выгодный, дорогой и пошло-сентиментальный, чудесный и соблазнительный – где он?
Пространственное влечение иссекает пространство само по себе. Вожделение, за которым мы бежим, держит в жизни, если не разрушает нас. Оно слепит как полуденное солнце. Я надеюсь, мы, утомлённые, выспимся в сиесту без будильника и перейдём к поеданию органических арбузов в оргии коллективного объюжения. Давайте сообща писать, давайте прописывать себе поэтологию глобальной литературы, в которой регионализмы, локализмы, топологии и топографии дружные и передвижные; интуитивно связать воедино, искать сходства, а не настаивать на особенностях неподражаемого. В гостях хорошо, а дома лучше, следы путешествий загрязняют окружающую среду. Насекомых – сецировать. (Поклон эффектам бутылки крымского секта). У каждого за горами – свои маленькие родинки.
Крымские безделушки
Уже забавно. Страна огромная, страна равнинная; считается, там степь да степь кругом. Если не считать Урал, Алтай и Кавказ. Куда ни глянь, в глаза тебе твёрдо смотрит горизонталь горизонта. Но мышление, действие, код продвигается вертикально. Мне кажется, люди правы, к сожалению, «та» культурная коммуникация попахивает иногда насилием, даже если она надушится (иногда с избытком): в просоветских речах строителя избы Зиновьева, как и в антирусских речах ненависти мрачного художника. Один аргументирует (агитирует) как антисемитский неославянофил, другой как русофобский новоеврей – они грустно схожи в их однобокой брутальной сентиментальности. Но вот что мне хочется учинить над ними, когда они виляют стрелкой своего компаса.
Светятся у обоих русые волосы, сверкают зелено-голубые глаза. Оба в середине жизни, 30 +, оба не очень знают, на что бы употребить эту жизнь, и оба помешаны на идеалах своего культурного пространства. Они уговаривают меня, перетягивают меня каждый на свою сторону – кто в монастырь, кто в мастерскую художника. В возвышении и унижении, в или-или и в безоговорочной капитуляции перед различением. Логическое мышление – присутствует. В любви к мысли и прочерку-тире – верны. Вплоть до того места, что судьбу следует принимать и нечего субъекту противиться ей – как и историческому предопределению. Не замечать, как переливается через край всякая основа коммуникации, этот трезвый напиток по имени доверие. Страна велика, можно сбиться с пути, можно и вовсе уехать из страны. Один говорит, что это предательство, другой – что это лучший выход.
Но как же это было? Ещё раз: русский в Москве, цитируя советский фильм Люди и звери, спрашивает, есть ли любовь за границей, а я вместо ответа спрашиваю, а где находится эта заграница. Он в ответ предлагает взять ещё один мандарин. Я предлагаю поехать в Севастополь, это они делают в конце фильма, втроём. Он пишет, что я более русская, чем большинство русских в нынешней России, и, забыв об этом, позже пишет, что евреям и русским не о чем говорить. И что этого я могу прождать всю жизнь, и скорее луна упадёт на землю.
Юлимонд – такова кличка самого старого школьного друга, тоже блондинистого – бросил аспирантуру в Потсдамском институте географии и пишет теперь с азартом для жёлтой прессы. Его работа называется образованием общественного мнения, так он говорит. Он предлагает мне купить бронежилет и поехать с ним в Украину, переводить для его газеты. Раньше он говорил по дороге в школу, что успешно бомбил в компьютерной игре мой родной город. Мы перестали тогда разговаривать.
