Он сидит над своим террариумом, он стоит наготове для ходячей истории. Для натяжения тетивы рассказа не хватает сило-времени. Неписания хватает как раз на кофе, на чай, на дыхание, на уход в себя, на невыход из себя. Блокнот, который раскрывается, когда душа не может удержать язык за зубами и душится «Подъездом № 7». Вот сейчас я как раз не пишу, а курю и вымываю аромат былого. Так повседневность выдыхается наружу.
Недавно он рассказывал за ужином, что открыл новый вид жуков. Он окрестил этот вид Sandläuferstreifenkäfer – полосатик-пескобег. Этот полосатик приносит пользу, поедая дохлых насекомых и остатки фруктов из компоста (биолог выудил из компоста кусочек сгнившего ананаса, на котором и сидел жук). Полосатик-пескобег якобы преследует свою добычу как детектив: «Хвост кверху, мордой вниз! Как только настигнет – раз, скок на неё и слопал!» Глаза сверкают, рот поёт. «Мяу, а можно спросить? Почему люди едят мёд? Ведь это же рвота пчёл».
Я варю ему щавелевый суп и борщ – смотря по тому, хочется мне зелёного или красного, – иногда варю тыквенный, гороховый, цветно-капустный, а то и щи, и каждым своим действием благодарю его за то, что он находит свой язык – то немецкий, то русский, то биологический, – разворачивает весь регистр, посвящает себя всеохватной культуре природы. Сопровождаю его в восторженных вылазках, в которых он именами и свойствами насекомых и тритонов объясняет то, что я тут же отфильтровываю – но только не излучение радости в его голосе. Привожу его в лабораторию в университете. Закрываю глаза на то, что в ночном поезде на Берлин он зайцем провозит лягушку в банке. Несу за ним ведёрко, когда он браво несёт впереди свой сачок как знамя, направляясь к пруду, к биотопу, на реку: не попадётся ли в сеть какой головастик и не пролетит ли мимо какая бабочка, улов сберегается перед домом во множестве разных сосудов – ради наблюдения за окукливанием или, наоборот, выползанием из кокона.
Жить можно. Скоро мы сделаем из детской комнаты террариум-аквариум-делириум и споём под электрогитару песню-мяучи. Я бегу вверх от станции Эс-бана, забывая, что живу в городе внизу, чтобы сдвинуть вместе горы Утлиберг и Энтлисберг. В нашем подвале слышен шум реки Зиль, построим тут баню и будем охлаждаться в реке. Долина защищает. Мы иммунизируемся от всего, что снаружи.
Недавно на Красной фабрике прозвучала песня Всё – снег, вчерашний снег. Снега ещё нет, осень каждый день является на Энтлисберге в оглушительном великолепии, превращая тёмно-зелёное в жёлто-багряное. Я начинаю фотографировать это полотно за порогом ежедневно в одно и то же время – когда рассеется утренний туман и гора всплывает из оцепенения.
Любительские фото удаются своим звуком и без аналогового клика, дигитально. Стилистически безупречный язык так же мало возможен. Упрёки приветствуются, так у нас с вами завяжется разговор. Консультанты по письму пожимают плечами, носителям языка это удаётся, неносителям лучше помалкивать. Пригодился бы фото-язык, от которого теряешь дар речи.
Здесь мне не обязательно владеть стандартным немецким. Что такое письменный немецкий, как здесь называют тот язык, который считается обыкновенным в Германии, но здесь он – занесённый, заносчиво нанесённый на средневековые диалекты? Это – язык печати. На клавишах я выбираю немецкий язык в один клик. Время подскажет, в чём суть. Здесь не пользуются буквой б, здесь не увидишь ровный горизонт без возвышенностей и не услышишь вопросы вроде того, скольких женщин изнасиловал мой дед при взятии Берлина. Я всё отфильтровываю: пусть небесная синева воды поглотит культурную истерику и историческую неприязнь. В то время как 6-оборона плутует и подсовывает мне англицизмы.
Моё подсознание просторно как подвал нашего секционного домика – с бомбоубежищем, винным погребом, стиральной машиной и кабинетом. Подпольная мануфактура – так окрестил подвал мой старший брат, оглядев его, когда мы въехали.
Этот домишко открывает свою парадную дверь и чёрный ход – для прошлого и будущего. Новые друзья входят и отправляются в последний путь. Новые окна показывают мужчин в страстном настроении, они безмолвно слетают в озеро или парапланируют с Утлиберга на коровьи пастбища. Стучатся дети и спрашивают про Михххаэля, про его насекомых и «нет ли красного супа». Подлетают снежинки. Испаряются. Бывает обывательство. Модерн, постмодерн и пост-постмодерн. На зависть кратковременно. Многосторонне-многообразные женщины, которые всё про всё, в мытье, в таянии снежных масс, на исходе единства семьи и профессии. Здесь жила поэтесса Мария Лутц-Гантенбайн. Говорят, она била своего мужа.
Документально, герменевтически, по-домашнему. Наладить себя, создать налаженное. Засунуть банальное в штабель выдвижных ящиков, при необходимости снова извлечь – как очистить бананы, витаминно, обезвреженно. Обес-кочуемость быта. Анти-нарциссическое сопротивление.
Мы цюрихские хаоты. Мы опаздываем, что-нибудь забываем, пропускаем сроки, садимся не в тот поезд. Я заснула в убаюкивающем уюте вагона, ребёнок разбудил меня на главном вокзале со словами, что мамы в поездах не спят. Мы надеваем одежду, только что постиранную, мы делаем уборку перед приходом гостей и оба находим ранний подъём тяжёлым, даже если это вправе сказать только один из нас. Неделя за неделей расплываюсь в его мире первого класса. Крымизирую современность в облако № 7 и ответственно, даже изрядно способствую овосточиванию этой предместности.
Чем больше я приближаюсь к себе самой, тем ближе становлюсь к своему ребёнку – и наоборот. Наша пуповина невидимо срастается, мы на расстоянии знаем, как дела у другого. В Берлине для него движение было проблемой. Он не хотел ходить, не говоря уже о том, чтоб заниматься спортом; на свой беговел он рычал – унаследованная, ныне отшумевшая, боязнь путешествий.
Теперь он бегает уже не как фрикаделька, а как пацан вместе со всеми по футбольному полю, по посёлку он носится один или бежит в школу вместе с остальной шпаной. Он балансирует на бортике тротуара, когда мы идём куда-нибудь вместе и – в виде исключения – не торопимся. Мы разом вошли в норму. Я не знаю другого такого местечка, где он мог бы подрастать так упорядочение и самостоятельно, защищенный не передозированной щепоткой социального контроля. Происходит не много, но нам более и не надо. Достигнуть покоя – с делами, с которыми я долго не могла разделаться, которые долго считались неуместными для этих мест. Тут меня спрашивали с радио, не смогу ли я выступить как эксперт по Крыму, но я не взялась. Как раз пережариваю старые песни в сплошные любимые блюда. Вытирая пыль, я нахожу в альбоме с названием «Желток подводной лодки» подрастающего Майкла:
Крымский крем
Мороженое-крем
Москакао
Крым, сливки сливок
You creep me out
Пищеводная тележка
Путевая карта
Хлеботам
Съел, встал и пошёл
Из Берливии
I_scream_yes
Yesterday
В рифму течёт русский Рейн
Места культурного наследия
Грядки смерти культуры
Неспешный Baby
Bhabha – баба – бобы – пруды
Пусть играет Лайбах
На балалайке
Да здравствует Крым
Ice Creamea
Он пишет в свободное время книгу с собственными иллюстрациями – про образ жизни яблочных улиток и чесночных жаб. Кроме того, он учится играть на гитаре, после того, как необратимо убедительно услышал об авторской песне, о Высоцком и о рифме к имени Татьяна: Любляна. По-немецки это Лайбах.
