Он как будто взбирался на глиняный выступ ползком, изгибаясь, точно старик, который боится встать, потому что крестец не выдержит его веса, и который обречен только ползать.
Миюки вспомнила, как Нацумэ уверял, будто призрак отделяется от человека, когда тот переживает сильную встряску, равно как и лучший из плодов, когда ураганным ветром его срывает с дерева. Эти побитые сущности, еще живые призраки, как говорят, остаются на том месте, где с ними случилось потрясение; там же они созревают, гниют и разлагаются, смешиваясь с землей.
Так, может, в этом самом месте на Кусагаве, где ее берега раздаются вширь и ощериваются камнями, ускоряющими ее бег к морю, и утонул Кацуро? Что, если гигантский черный карп – это призрак, который наконец от него отделился и обрел новое воплощение?
Ясно было одно: гигантский черный карп никуда не делся, когда Миюки (она всего лишь повиновалась необоримому желанию, оказавшемуся сильнее ее) опустила руку в воду, чтобы прикоснуться к четырем
[104] его ноздрям, расположенным между парой глаз.
Это было ласковое прикосновение – карпу, похоже, это даже понравилось.
Молодая женщина первой устала от этого занятия – она прекратила ласкать рыбу и отвела от нее руку. А рыба все пялилась на нее одним глазом, как бы упрашивая, чтобы та не останавливалась и ласкала ее дальше, в то время как другим глазом, более цепким, она жадно следила за тонувшей в воде букашкой.
Миюки еще никогда не видела такую здоровенную рыбину, которую она к тому же нисколечко не боялась, хотя черный карп, если бы раскрыл пасть, мог запросто проглотить ее руку по самое плечо.
Она знала, что в некоторых реках водятся гигантские карпы из Китая. Кацуро сказывал, что там они плывут вверх по большой реке Хуанхэ, которая, сужаясь в одном месте, порождает громадные волны, и они устремляются с высоты водопада Хукоу с громоподобным ревом, так пугая птиц, что те делают в небе большой крюк, стараясь облетать это место стороной.
А черные карпы, подхваченные шальной круговертью рыжеватых вод Хуанхэ, срываются с уступа водопада и исчезают за пенной завесой, после чего иные из них каким-то чудесным образом оказываются в некоторых японских озерах и реках.
По крайней мере, Кацуро слышал о таком собственными ушами, а потом пересказывал жене, оговариваясь, впрочем, что самолично ни разу в жизни не видал этих чудо-рыбин и поэтому сомневался, что они существуют.
Миюки сбросила с плеч обитую красным шелком корзину, плотно прилегавшую к ее спине. И высыпала ее содержимое к ногам мальчонки. На земле тускло мерцало золото, а рядом валялись векселя – мягкие серые бумажки, шелестевшие, точно крылышки ночных бабочек.
– Гарэки, дальше ты пойдешь один. А я остаюсь.
Она показала на карпа, по-прежнему жавшегося к глиняному выступу: его толстые губы были разодраны – будто искромсаны, ртом он пускал слабые струйки воды, целясь в паутину, висевшую прямо перед ним меж двух стволов бамбука. Миюки объяснила, что собирается выпустить его обратно в реку – так поступил бы и Кацуро. Но с учетом того, что рыбина огромна и так просто ее не ухватишь, дело обещает быть долгим и тяжелым, а пока она будет стараться изо всех сил спасти карпа – может случиться очередное землетрясение, которое в мгновение ока снова раскроит равнину Симаэ и разорвет берега Кусагавы, после чего река устремится в образовавшиеся расщелины, унося с собой все, что не сцеплено намертво с землей. А Миюки даже не за что будет зацепиться. Как, впрочем, и Гарэки. И кто его знает, чем все обернется, а посему она настойчиво уговаривала мальчонку убраться прочь, да поскорее.
– Это все тебе, Гарэки, – сказала она, показывая на содержимое корзины. – Мне больше ничего не нужно.
Еще недавно Миюки рассказала ему про море, и вот теперь ей пришлось объяснять, что такое золото и как им можно воспользоваться. А что до векселей, она и сама в них ничего не смыслила – и удовольствовалась тем, что мыском ноги спихнула их в реку.
Мальчуган сгреб сокровища, засунул все обратно в корзину и накрыл ее красным шелком; с корзиной за спиной он почувствовал себя увереннее. Миюки молча поцеловала свою правую ладонь и провела ею по жестким, взъерошенным волосам мальчонки, так что он даже не успел опомниться.
– Ступай, – велела она, – уходи, Гарэки.
Он сделал два-три шага, обернулся и одарил ее кротким взглядом.
– Ладно, – громко проговорил он, – я возьму себе прежнее имя – Хакуба.
Миюки ждала, пока он не скрылся с глаз. Боги сотворили небытие, дабы убедить людей, чтобы они его заполнили. Не чье-то присутствие правит миром и наполняет его – пустота, отсутствие, небытие, смерть. Всё есть ничто. Недоразумение возникает оттого, что люди изначально полагают, будто жить – значит чем-то обладать, хотя на самом деле на свете ничего нет – вселенная бесплотна, неуловима и неосязаема, точно смутный след девы меж двух туманов в грезах императора.
Мир неустойчив.
Заморосил мелкий дождь – радостно заквакали лягушки. Миюки глянула на черного карпа. И подумала: вот было бы здорово поймать его, вырыть для него пруд, где он мог бы плескаться, в то время как она сама сидела бы на берегу, опустив ноги в прохладную воду, с радостью любовалась своим питомцем и рассказывала ему про свою жизнь, пока в один прекрасный день в Симаэ (деревню к тому времени, конечно, отстроят) не объявятся посланцы Службы садов и заводей и не затребуют поставить ко двору новую партию карпов.
Дождь пошел сильнее – небо померкло. Послышался раскат грома – пока еще вдалеке, но гроза приближалась. Однако Миюки не обратила на это внимания: она думала про путешествие в Хэйан-кё со своим красавцем карпом. Для него надо будет сплести большую-пребольшую вершу, в человеческий рост, – как для человека, да и немаленького. Нести придется на двух жердях из крепкого бамбука, непременно черных и блестящих, чтобы были одного цвета с чешуей рыбы: одна жердь на левом, вторая на правом плече двух крепких носильщиков, которые будут семенить друг за дружкой. Миюки улыбнулась, представив себе лицо управителя Службы садов и заводей, когда он увидит эдакую рыбину, – и тут вдруг она услыхала свист, похожий на пронзительный треск рвущегося шелка: по земле пошла трещина – она устремилась прямо к ней, точно обезумевший от радости щенок, который бежал, оставляя позади себя глубокий провал.
Миюки легла на карпа, защищая его своим телом.
Рыба пахла тиной, слизью, гнилыми листьями, измельченными водорослями, плесневелым деревом, сырой землей – точно такой же запах, смутный, некрепкий, но вязкий, исходил от Кацуро, когда он возвращался с реки; и у Миюки под грудью спокойно билось сердце карпа, как иной раз утром у Кацуро, после того как он одаривал ее своей любовью, – тогда он распахивал дверь хижины, и она видела в дверном проеме фигуру мужа, увешанного вершами, бамбуковыми жердями, пробковыми поплавками и спутанными мотками лески, которые ему предстояло распутывать на берегу Кусагавы, потому что накануне вечером, вместо того чтобы привести в порядок снасти, они с Миюки неспешно и долго предавались любви.
