Кусагаву было не узнать. Землетрясение, видно, подняло донную волну, и река вышла из берегов, унося с собой ил, песок, водные растения и рыбу.
Карпов, выброшенных на сушу вместе с водой, которая бурлила и пенилась за пределами берегов, унесло в глубь равнины, а чуть погодя, когда река, отступив, вернулась в свои берега, они так и бились на земле, пока не задохнулись.
Среди загадок, с которыми столкнулась Миюки, была одна, которая касалась участи жителей Симаэ. Судя по тому, что сталось с деревней, можно было предположить, что большинство из них погибли во время землетрясения, а остальные, те, кто пережил первые подземные толчки, разбежались куда глаза глядят. Ударная волна прокатилась под землей с запада на восток, а на севере росли густые, непроходимые леса, так что люди, вероятнее всего, подались на юг – то есть в ту сторону, куда направлялась Миюки с мальчиком.
Вот только Миюки все никак не могла взять в толк, почему не видно никаких следов оставшихся в живых людей. И что они сделали с теми, кто погиб? Миюки не видела нигде ни погребальных костров, ни даже наспех выкопанных могил. Кругом, насколько хватало глаз, простиралась однообразная равнина, кое-где покрытая пятнами снега, бугрившимися, точно белесые облака на фоне серого неба.
Она посмотрела на мальчонку. Из глаз у него текли слезы, густые, желтовато-коричневые, – наверное, гной, подумала она, – которые, высыхая, оставляли на щеках причудливые разводы. Зрачки были сильно расширены – возможно, потому, что стало темнее. А покрасневшие белки свидетельствовали о том, что он совсем выбился из сил: ничего не смысля в глазных болезнях, Миюки, по здравом размышлении, тем не менее заключила, что мальчуган просидел на обвалившейся крыше не один час, не один день и не одну ночь, оглядывая равнину в надежде заметить родителей или кого еще, кто мог бы прийти ему на выручку. Миюки также заметила, что, помимо кровоподтеков и сгустков запекшейся крови, худосочное тело Гарэки было сплошь покрыто грязью; вглядываясь в ребенка, она видела в нем, точно в зеркале, себя: такая же грязная, щеки в пыльных разводах вперемешку с дождевой водой, мраморная кожа в фиолетовых пятнах, губы растрескались, длинные черные волосы слиплись и перепутались, кимоно превратилось в сырое рубище.
Если бы им удалось уйти подальше от эпицентра землетрясения и, главное, избежать смертельной опасности повторных подземных толчков, они смогли бы благополучно добраться до рыбацких деревень, вытянувшихся цепочкой вдоль берегов Внутреннего моря, и начать новую жизнь, а вместе или порознь – там будет видно. Но в чем Миюки была совершенно уверена, так это в том, что им, уцелевшим после землетрясения, не избежать расспросов любопытных прибрежных жителей, тем более что подземные толчки наверняка докатились и до острова Сикоку.
Еще недавно, когда Миюки, смешавшись с толпой, входила в ворота Расёмон, ее мало заботило, как она выглядит, – тогда главной ее заботой были карпы Кацуро, а себя, пусть и с черной грязью под ногтями, она считала всего лишь их прислужницей, – но сейчас ей хотелось произвести благоприятное впечатление на жителей Кобе, Убе, Окаямы, Фукуоки, Ясимы и малого устья Хивасы, если ей с мальчонкой когда-нибудь суждено туда добраться.
– Гарэки, – сказала она, зажимая нос, – от тебя, мальчик мой, вроде как дурно попахивает.
Мальчонка схватился руками за грудь, потом принялся обмахиваться ими и хвататься за нос (ноздри у него были миндалевидной формы и бархатистые, как свежие плоды миндаля).
– Это не от меня, – отозвался он наконец, вдосталь намахавшись. – А от воздуха. Это запах смерти, Миюки-сан. После того, что случилось, ну оно и понятно – а разве ты еще не почуяла этот запах? Вот пройдет дождь, и он пропадет – смоется под землю.
– Раз дождь сможет прогнать эту заразу, то уж река тем более.
– Ах, ох, я не полезу в реку! Уж больно она холодная, эта река, и мыться там уж больно холодно: перед самым землетрясением в ней плавали ледышки. Я сам видал – голубые такие.
– Лезть в Кусагаву тебе не придется – ты сядешь на берегу, а я сложу руки лодочкой, зачерпну воды, оболью тебя и осторожно разотру речным песком, а потом еще раз и еще…
– Знаешь, – заметил он, – а ты сама тоже пахнешь не больно хорошо.
Молодая женщина улыбнулась.
– Сперва отмоем тебя, – сказала она, – а после меня.
Они шли вдоль реки, высматривая подходящее местечко. Настала ночь. В черных водах реки мерцало отражение полной луны. Повторных подземных толчков больше не последовало. Малыш Гарэки шагал молча, боясь потревожить птиц, и без того перепуганных землетрясением. Если бы не сладковатый трупный смрад, накатывавший время от времени, Миюки могла бы подумать, что она вместе с мужем прогуливается зимним вечером по берегу реки (Кацуро, как и Гарэки, только совсем по другой причине, предпочитал идти молча; погрузившись в свои мысли, не проронив ни слова, он мог забрести невесть куда…).
Тут вдруг послышались брызги, будто в воду плюхнулась испуганная лягушка.
На самом деле это Гарэки бросился в воду. Он плавал от берега к берегу, подняв две небольшие волны, расходившиеся от его подбородка, как от гребня грудной кости утки.
Миюки не знала, что мальчуган умеет плавать. В Симаэ это считалось редкостью. Даже Кацуро – князь, царь, император реки – не умел. И даже гордился этим, говоря: негоже простираться ниц перед Кусагавой, негоже расстилаться перед нею и уж тем более ползать, как какая-нибудь лягушка, – перед нею надобно стоять, твердо держась на ногах.
– Мне совсем не холодно, – знай себе твердил мальчуган, – вода теплая-теплая… давай же, Миюки-сан, иди ко мне!
Вследствие сильнейшего трения глубинных горных пород поблизости от очага землетрясения, должно быть, высвободилось немало тепла – дно реки нагрелось, а следом согрелась и речная вода.
Гарэки размахивал руками в отблесках луны и широко раскрывал рот, делая вид, что жадно кусает синеватое отражение ночного светила, точно призрачный пирог.
Миюки тоже вошла в воду. Она собиралась погрузиться по пупок, чуть-чуть поплескаться, тоненько вскрикивая, потом быстро выскочить и, прыгая, отряхнуться.
Но река в этом месте оказалась глубже, чем она ожидала, зачарованная легкостью, с какой рассекал воду Гарэки. Судорожно барахтая ногами в поисках дна, Миюки вдруг почувствовала, что Кусагава вцепилась в нее и встряхнула, силясь сбить с ног. Но молодая женщина устояла, переложив всю силу и тяжесть своего тела на нижнюю часть спины и бедра.
И тут она его увидела…
В черной, сверкающей, переливающейся всеми оттенками ночи глубине мрачных вод Кусагавы показался гигантский карп: вероятно, очередным подземным толчком его оторвало от речного дна, куда он, невзирая ни на что, буквально врос, наполовину зарывшись в нору, которую выкопал себе в иле.
Карп всплывал на поверхность, вытянув пасть, отороченную четырьмя дряблыми осязательными усиками. В длину он был больше полутора метров и весил все сто кило; у него была массивная, почти конусообразная голова с парой выпуклых глазищ, способных глядеть в разные стороны.
