– Одна из этих синано причитается тебе, Ацухито. Ты заслужил ее с лихвой. Так что выбирай, – сказал он, протягивая помощнику руку, сжатую в кулак с поводьями.
Кусакабэ потянул за один конец – и расправил длинный повод, соединявшийся другим концом с уздой на морде одной из белых лошадей, которая тут же вскинулась на дыбы, прижав уши и хлеща по воздуху хвостом.
– Хорошо, Ацухито, – одобрил Нагуса, – очень хорошо, из трех кобыл ты выбрал самую красивую. Во всяком случае, самую ретивую.
Видя, с какой нежностью и вместе с тем решимостью Кусакабэ пытается погладить лошадь по шее, чтобы ее успокоить, Нагуса подумал, что, отходя вскоре ко сну, попробует вообразить себя такой же трепетной лошадью, которую Кусакабэ оглаживал своей теплой рукой.
– Теперь твоя очередь, онна, – прибавил с улыбкой старик.
Впервые за долгое время – лет сорок, а может, пятьдесят – управитель Службы садов и заводей позволил себе улыбнуться. До сегодняшнего вечера, благоуханного и снежного, Нагуса-но Ватанабэ неизменно ограничивался тем, что слегка – едва-едва! – приподнимал уголки губ.
– Давай же, онна, попытай счастья, тяни за конец, который тебе больше по душе, – велел Нагуса. – На том конце повода лошадь, и ты вернешься на ней восвояси вместе с богатствами, которыми я намерен оделить тебя, как обещал.
– Нет, – сказала Миюки, – не нужна мне лошадь. Я не умею ездить верхом.
Нагуса посмотрел на нее удрученно, сожалея, что улыбнулся. К чему было ждать столько лет, чтобы наконец решиться выдавить из себя улыбку, если это гримаса: ибо улыбка есть не что иное, как разновидность гримасы, на которую тебе отвечают уныло-мрачным отказом.
Миюки пожала плечами:
– Этих животных мы видели только со всадниками, сидевшими на них верхом, – посланцами, которых вы направляли к нам с наказом наловить вам самых дивных карпов в нашей реке и доставить их вам.
Нагуса двинулся было к ней – она тут же отпрянула, выставив руку вперед.
– Не подходите, сенсей, – проговорила Миюки. – Ведь вам до того противен мой запах, что вы шарахались от меня как от чумы, или забыли? Не знаю, может, я и впрямь дурно пахну на фоне всех этих благоуханий, которыми тут у вас веет отовсюду: от людей, занавесов и даже отхожих мест. Поэтому лучше не подходите. Да и Кацуро премного огорчился бы, узнай он, что я вас чем-то огорчила. Он сказал бы, что ваше огорчение более унизительно для меня, нежели для вас. И он не потерпел бы моего унижения. Ни за что на свете. Он всегда гордился мной, даже когда на то не было особых причин. У нас с ним все было завязано на вершах, которые я плела для него, хотя в этом не было моей заслуги: их, эти верши, мог плести кто угодно – просто ему было легче попросить меня, нежели другую женщину.
И она пошла прочь. Несмотря на то что у нее были высокие гэта, снег сжимал ей лодыжки ледяными тисками, причиняя нестерпимую боль. Для обратной дороги – до Симаэ – она непременно переобуется в соломенные сандалии варадзи – в них будет удобнее снова перебираться через хребет Кии, где с учетом ранней зимы ее ждут жуткая стужа и обледенелые склоны, по которым можно запросто соскользнуть в бездонную пропасть. Так, может, не стоило отказываться от лошади – подарка Нагусы? Конечно, она не отважилась бы ехать верхом, но, ведя лошадь под уздцы, можно было бы укрываться то за одним ее боком, то за другим, точно за живым щитом, от вьюги, в зависимости от того, с какой стороны будет дуть ветер. К тому же лошадь теплая – и, прижимаясь к ней, можно было бы худо-бедно согреваться. И потом, что не менее важно, с лошадью можно было бы поговорить о Кацуро в полный голос и сказать, что ей чудится сзади дробная поступь мужа по стылой земле.
«Послушай, лошадь», – скажет ей она… Впрочем, нет, не так, не послушай, лошадь, потому что она даст ей имя – Юкимити, самое для нее подходящее
[98].
* * *
На другой день, на стыке часа Зайца и часа Дракона
[99], едва рассвело, Кусакабэ пришел проведать Миюки в ее пристанище.
Миюки уже собралась в обратный путь: сняв с себя двенадцатислойный шелковый дзюни-хитоэ – что ей было с ним делать в Симаэ? – она развесила все двенадцать платьев на ширмах, плесневевших в дальнем углу кёдзо, потом скатала циновку и примостилась на ней, как на ступеньке крылечка.
За спиной у Кусакабэ был внушительный тюк – корзина, завернутая в красное полотнище с императорским гербом.
– Вот, – выпалил он, – я принес то, что тебе причитается. А вернее, то, что мой господин решил дать тебе, ни у кого не испросив совета. Здесь золото и шелка, онна, притом много больше, чем ты смела надеяться. Только давай ты все это посмотришь потом, когда отойдешь подальше от Хэйан-кё. Потому как здесь тебе, похоже, грозит смертельная опасность. По крайней мере, этого опасается сенсей. Не знаю, прав он или нет, – с возрастом, видишь ли, с ним случаются приступы тревоги, а ведь он уже и впрямь старик, хотя зачастую тревожится понапрасну. Вот он и велел мне препроводить тебя до ворот Расёмон. Впрочем, что верно, то верно, – прибавил он, взваливая свою поклажу на плечи Миюки, – богатство, которое тебе перепало, способно кого угодно ввергнуть в искушение. Еще недавно одно лишь предположение, что какие-то там злодеи посмеют пробраться в город, вызывало у нас улыбку. И не потому, что ночью ворота наши, как мы считаем, неприступны, а просто потому, что нам было трудно даже представить, что среди странников, которых по ту сторону крепостных стен собирается целое скопище, могут затесаться злоумышленники.
– По ту сторону крепостных стен? Каких еще стен?
– То есть как это «каких стен»?
Он воззрился на нее с изумлением.
– Дело в том, – проговорила Миюки, – что я не видела никаких стен вокруг города.
Кусакабэ резко отвернулся, будто, устав, решил прервать разговор.
Миюки хотела было попросить у него прощения, но тут он снова повернулся к ней: она выглядела такой несчастной замарашкой, хоть и со здоровенным красным тюком за спиной, что вряд ли на нее покусился бы какой-нибудь разбойник.
– Ладно, твоя правда, онна: нет никаких стен. Только вот уже триста лет, с тех пор как император Камму сделал Хэйан-кё новой столицей империи, ее обитатели держат крепостные стены у себя в голове и все это время живут как бы под защитой крепкого бастиона. Но, даже если сенсей и углядел нависшую над тобой угрозу, – хотя, по мне, так тебе ничто не угрожает, – воображаемая крепостная стена тебя не защитит.
Накануне, в час Крысы, перед Нагусой предстал Минамото Тосиката, помощник сверхштатного надзирателя при Левом министре.
Он прибыл с нижеследующим сэндзи
[100]: Старший сверхштатный советник Фудзивара Акимицу уведомляет, что он получил приказ императора, во исполнение коего Нагусе Ватанабэ предписывается добыть вещество или некоторое количество веществ, пригодных для создания нового благовония, выражающего посредством ароматов незримый бег девы по мосту-полумесяцу меж двух туманов, что привиделось Его величеству в грезах. Надобно признать, что Нагуса Ватанабэ вполне удовлетворяет настоящему предписанию, а чтобы сие благоухание навек стало исключительным символом Нидзё Тэнно, Нагусе Ватанабэ надлежит уничтожить все имеющиеся у него остатки означенного благовония, равно как и все, что может быть положено в основу оного. Да будет сей приказ получен и исполнен.
