Проходы, что вели через четырнадцать ворот к Императорскому дворцу, большей частью выгибались горбами, создавая непреодолимые препятствия для повозок. Но коляска Кусакабэ без затруднений проехала через ворота Небесной Воли, открытые только для упряжек важных и высокопоставленных особ.
Тем не менее сразу за воротами коляску остановили и распрягли: тягловому скоту доступ на внутренние дворцовые дорожки был заказан, потому как император мог случайно увидеть экскременты животных, что грозило обернуться для него несколькими запретными днями, – а накануне такимоно-авасэ Нидзё Тэнно надлежало заниматься другими, куда более насущными делами, нежели отсиживаться взаперти в своих покоях.
Как только быков увели, за оглобли схватились слуги – они впряглись в коляску и, поднатужившись, повлекли ее к Павильону Чистоты и Свежести.
Монастырская скромность внутреннего убранства здания разительно отличалась от развернутого внушительным строем парадного караула с нобори – полощущимися на ветру длинными узкими вертикальными стягами на флагштоках.
При виде этого исполненного величия воинства, под суровыми взглядами стражей, взиравших на нее сквозь прорези наличников своих шлемов, ослепленная блеском сосулек, едва успевавших облепить гирляндами их латы и тут же таявших, будто в доказательство того, что под этими грозного вида доспехами скрываются горячие тела, Миюки наконец поняла, почему Кусакабэ заставил ее облачиться в столь пышный наряд: он собирался препроводить ее в некое место, которое почтит своим присутствием император.
Она испугалась – глаза ее увлажнились слезами.
– Не плачь, онна, у меня нет платка – утирать тебе лицо нечем; смахивать слезы с твоих щек пальцами я тоже не могу – размажу краску, а посему ты должна предстать перед Его величеством во всем своем совершенстве.
Но Миюки была далека от совершенства – о нет, и она хорошо это знала, даже несмотря на похвалы, которыми осыпал ее Кацуро. Она не обманывалась: он женился на ней вовсе не потому, что оценил ее добродетели, а потому, что всегда мечтал о гибких и гладких вершах, где можно было бы держать карпов, не боясь, что они поранятся; он заприметил ее руки: у Миюки были очень ловкие пальцы – лучших, чтобы сплетать и связывать ивовые прутья, было не сыскать. Потом оказалось, что ее пальцы, такие тонкие, умелые и манящие, будто созданы для любовных ласк; больше всего на свете Кацуро нравилось, застав ее врасплох, подсматривать, как она ласкала себя, – он набрасывался на нее, точно медведь на мед, и принимался облизывать, обсасывать и покусывать ее пальцы, сочившиеся удовольствием и такие тонкие, что их можно было запросто сжать в один розовый пучочек, а потом делал вид, что собирается проглотить их разом – по самое запястье.
А еще она не считала себя совершенством потому, что вокруг нее витал дух, которого она сама не ощущала или же перестала ощущать, но именно он оттолкнул от нее управителя Службы садов и заводей, когда тот, приняв ее за юдзё, дарил ей свои объятия в лодке удовольствий на Ёдогаве; вот и совсем недавно он фыркал точно так же, хотя в этот раз и подобрал слова, чтобы описать этот дух, сравнив его с запахом не то пережаренного риса, не то забытого под дождем шелкового наряда, не то дохлой птицы.
И все же, хотя Миюки и не была воплощением совершенства (кроме того, что мы настойчиво это подчеркиваем, нужно прибавить еще одно: в Хэйан-кё она пришла с разбитыми в кровь ногами; от коромысла у нее скрючились руки и на плечах образовались рубцы, а на полопавшейся от мороза коже местами выступала кровь; да и губы у нее потрескались), Нагуса-сенсей и Кусакабэ-сан решили унизить ее, принудив предстать перед тем, кто, в отличие от нее, почитался всем народом и впрямь как истинное совершенство.
Кусакабэ слегка подтолкнул ее вперед, как только раздвинулись двери Павильона Чистоты и Свежести.
Небесный Зал, куда допускались только избранные, особы благородных кровей либо личные гости императора, был полон дам – согнувшись под тяжестью таких же многослойных, пышных и душных нарядов, как у Миюки, они сидели на корточках прямо на полу и походили на рой громадных пестрых бабочек.
Чуть поодаль от трона, на возвышении восседали музыканты – они играли что-то тягуче-медленное под ритм огромного, расписанного драконами барабана, в который ритмично, сменяя друг друга, били колотушками два барабанщика.
Слезы у Миюки уже текли ручьем. Она душила их, кусая рукав своего дзюни-хитоэ и запихивая его себе в рот вместо кляпа.
Влекомая силой инерции дюжины платьев, она шла вперед, пробираясь меж осевших на пол бабочек, как вдруг Кусакабэ схватил ее за шлейф верхнего платья и оттащил к перегородке, располагавшейся между жаровней и открытым окном, в которое время от времени влетали хлопья снега.
– Онна, – тихонько шепнул он, – побудь здесь и постарайся остаться незамеченной. Придет время, и я велю тебе смешаться с остальными.
Дабы засвидетельствовать прилюдно свое внимание к принцессе Ёсико, император просил ее первой воплотить в благовонии свою аллегорическую вариацию на тему девы на деревянном мосту – величайшая из милостей, поскольку благоуханный образ девы должен был возникнуть в чистом воздухе, не насыщенном другими ароматами.
В сундучке, приготовленном Ёсико, содержались маленькие баночки из тонкого, почти прозрачного фарфора. Они были наполнены алоэ, гвоздикой, валерианой, олибановым маслом с Аравийского полуострова, корицей и многоколосником – его легкий ментоловый аромат должен был подчеркивать девичье изящество принцессы.
К сожалению для принцессы, хотя ее смесь и благоухала, – впрочем, созданный ею аромат не отличался большой самобытностью, – трое судей-посредников объявили, что надо все же обладать богатым воображением, чтобы угадать в этом благовонии образы девы, туманов и моста-полумесяца.
Но поскольку Ёсико пользовалась особым благорасположением императора, она все же снискала успех, которого явно не заслуживала.
Вслед за тем настал черед императора представить свою композицию на суд собравшихся. Хотя Нидзё Тэнно сам придумал тему состязаний, он признался, что ему лишь отчасти удалось передать все оттенки этой истории.
Его величество был не вполне удовлетворен ароматами, олицетворявшими два тумана (один из них он создал с помощью дыма цветов сливы, напоминавшего, как было принято считать, туманы Потустороннего мира), но он очень рассчитывал на некий лесной аромат, который должен был ассоциироваться с мостом-полумесяцем и который ему удалось искусно «охладить» с помощью легких оттенков запаха водорослей, олицетворявших одновременно лунную прохладу и водную гладь под мостом.
Но вообразить себе силуэт бегущей по мосту юной девы, чьи гэта дробно постукивают по мостовому настилу, точно по огромному барабану, ему не удалось. А посему он отказался воспроизводить этот аромат в чистом виде – удовольствовался тем, что сокрыл его в благовонии, которое вызывало не только сонливость, но и своеобразное оцепенение, порождающее грезы: в состоянии полусна подобные видения усиливались благодаря чтению подходящей к случаю поэмы, что в конечном счете и должно было вызвать в воображении образ девы на мосту, – словом, окутанный завитками дыма, император принялся читать надтреснутым юношеским голосом:
