Нагуса стоял так близко к Миюки, что чувствовал тепло ее тела и биение сердца.
Он спросил, отчего она так встревожена: ведь все прошло как нельзя лучше, невзирая на северный ветер, на котором монахи могли окоченеть и застудить себе голосовые связки; хотя во весь голос мантры, конечно, читаются медленнее в сравнении с тем, когда их нашептывают сквозь зубы, да еще дробно прищелкивающие от холода.
Вместо ответа Миюки опустила глаза, сложила руки вместе, чувствуя, что на морозном воздухе, как ни странно, ее пальцы словно обдало кипятком, и поклонилась.
– Когда возвращаешься в Симаэ?
И тут, прежде чем Миюки успела вымолвить хоть слово, с ее губ сорвалась капелька слюны. В то же мгновение из-за тучи выглянуло солнце, и в его лучах эта капелька, застывшая на миг между губами Миюки и лицом Нагусы, сверкнула, точно крохотное солнышко.
Нагуса питал тайную страсть к женской слюне, этой жидкости опалового цвета, такой сладкой, неведомой и абсолютно ничего не значившей для большинства людей.
Неустанными просьбами он в конце концов уговорил свою супругу Сахоко нанести капельку слюны на поверхность китайского зеркала из полированной бронзы периода Сражающихся царств
[92], которое он ей когда-то подарил. Сахоко дождалась ночи лунного затмения, чтобы оказать ему сию милость, – и он с восхищением наблюдал, как в отливавших радужным блеском пузыриках слюны рождалась звезда, которую он назвал «даром Сахоко». Потом эта игристая капелька испарилась, оставив на зеркале сухое блеклое пятнышко.
Нагуса пожалел, что не подцепил частичку этой слегка вязковатой жидкости на кончик – подушечку указательного пальца и не увлажнил ею свои губы.
Управитель Службы садов и заводей очень остро чувствовал запах слюны, высыхающей на коже. От нее пахло медом, уксусом и бледно-розовыми пестиками некоторых цветов. Но запах этот был настолько летучим и тонким, что мгновенно растворялся в дымных завитках благовоний, курившихся денно и нощно, летом и зимой в комнатах и коридорах Императорского дворца, или же заглушался вонью, стоявшей во многих частях города, особенно вблизи рынков.
В этой склонности Нагусы не было ничего эротического. Столь странное, сколь и приятное обонятельное ощущение, с которым он охотно смирился, хотя другим оно могло показаться отталкивающим, не вызывало у него никакого сексуального влечения, однако, когда след стирался и его летучий аромат оставался лишь воспоминанием, он понимал, что был по-настоящему счастлив, пусть и на краткое мгновение.
Выказав однажды свое великодушие мужу – «великодушие» было словом Нагусы, тогда как его жена предпочитала называть это «снисхождением», – Сахоко наотрез отказалась впредь потакать его «прихоти» – еще одно ее словечко. И тогда он обратил свое внимание на юных придворных дам. Однако получить от них даже самую ничтожную капельку вожделенной жидкости, приводившей его в несказанный восторг, было совсем непросто. Нагуса тщетно придумывал различные предлоги, чтобы заполучить от них немного слюны, самой что ни на есть обычной жидкости, которую те же горничные императрицы то и дело сглатывали, сами того не замечая (он даже подсчитал, что они проделывали это около полутора тысяч раз на дню), но чаще всего вызывал в свой адрес лишь недоумение, а порой – решительный отказ.
И все же иногда ему удавалось получить желаемое: такое случалось от силы раза два или три в год, обычно на церемонии Успокоения душ или же во время праздника Вкушения первых плодов, поскольку эти торжества сопровождались выступлениями танцовщиц. Те из них, к кому Нагуса осмеливался обратиться со своей просьбой, выслушивали его, чуть склонив голову набок, хотя в их реакции не было ни презрения, ни отвращения, – они просто не могли взять в толк, что он собирался делать с тем, что они, возможно, согласились бы ему дать, если бы решили уступить его просьбе; вслед за тем они подносили руку ко рту, пряча за ней ухмылку, а потом их рука безвольно опускалась, глаза исполнялись сочувствия, и они шептали:
– Я… согласна, сенсей. Ведь в этом нет ничего дурного. Скажите только, как, по-вашему, это лучше сделать.
Нагуса давно обнаружил, что на запястье – в теплой глубине шелковых рукавов – даже самый слабый запах становился более насыщенным.
Тогда он закатывал рукав и обнажал левое запястье – оно было связано с ян
[93], а стало быть, олицетворяло тепло, свет, силу и мужское начало, – направляя его навстречу приоткрывающимся женским устам.
Едва услышав легкое побулькивание в склонившемся к нему рту, выделявшему вожделенную каплю слюны, едва ощутив ее тепло на своей коже, он отдергивал запястье, пряча его обратно в рукав. Потом низко-низко кланялся дарительнице, хотя она была ниже его рангом, и спешно ретировался, унося с собой свое сокровище.
Найдя тихий коридор, Нагуса забивался в угол, снова высвобождал левое запястье из рукава кимоно и тут же припадал ноздрями к влажному пятнышку, которое уже испарялось.
Невзирая на долгую практику, Нагуса не мог предвосхитить свойства дара, коим оделяли его танцовщицы. И все же он успел заметить, что между танцами девушки вкушали очень спелую хурму, утратившую вяжущие свойства, ослизлую, полупрозрачную и сладкую-пресладкую, вследствие чего их слюна сохла медленнее. Притом что аромат плода заглушал собственно запах дара. Так вот, в этом праздничном вихре благоуханий управитель Службы садов и заводей выискивал чистый запах дуновения – тот, что сопровождает слово и дыхание и превращает незнакомку – ведь чаще всего он не знал, да и вряд ли когда бы узнал имя дарительницы – в нечто незабываемое.
Иные воспоминания переносили его в давние времена, когда он был совсем еще юн, но они так глубоко укоренились в нем, что он мог и сейчас описать по памяти первых своих дарительниц со всеми бороздками и трещинками, которые образовывались у них на губах в зимнюю стужу.
Сверкающая капелька слюны Миюки потускнела. Нагуса Ватанабэ спешно коснулся указательным пальцем ее верхней губы, подцепил заветную капельку и поднес к своим ноздрям. Зажмурился и глубоко вдохнул незнакомый смутный запах, вызвавший у него смешанное чувство: ему хотелось и отринуть его, и раствориться в нем.
– Я уполномочен расплатиться с тобой – ты знала это?
– Нет, сенсей, не знала.
– Таким образом, у нас будет возможность свидеться еще раз – напоследок. Придешь ночью – я буду не так занят. И тогда, может, откроешь мне свою тайну?
– Какую еще тайну, Нагуса-сенсей? Я простая женщина, у меня нет никаких тайн.
Управитель Службы садов и заводей огляделся кругом, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает.
Кусакабэ держался поодаль, его долговязая фигура мерно покачивалась над заводью – то склонялась, то выпрямлялась, то опять склонялась, подобно тростинке на ветру: она будто следовала за движениями карпов. А бонзы все читали и читали – распевно и невозмутимо.
