– Ладно, – продолжал молодой человек, – все равно никто не станет обращать на тебя внимание. Если бы светило солнце, другое дело, а так из-за снега вряд ли кто еще придет к заводи. А что до Нагусы-сенсея, так твое облачение его нисколько не смутит. Управитель стар, глаз у него уже не такой острый, видит он плохо, цвета путает. Впрочем, – прибавил он, скрывая ладонью улыбку, – думаю, он к тебе даже не подойдет. Да-да, если слово «удовольствие» хоть что-то значит для старика, он испытает его тем больше, чем дальше будет держаться от тебя, – ну, догадываешься почему?
И тут он стал смешно раздувать ноздри, словно пытаясь рассмешить дитя. Только Миюки было не до смеха.
– Так догадываешься? – повторил он вопрос.
– Нет.
– Ладно, пошли, – сказал он, махнув рукой.
Повозке с быками, вязнущей с каждым оборотом колеса, Кусакабэ предпочел паланкин, который благодаря его носильщикам буквально парил, точно бабочка, над изрытой выбоинами дорогой.
Ночью изрядно подморозило. Подернутая льдом гладь заводи казалась черной; верхушки вешек, между которыми по указанию Миюки натянули сеть, ограничивающую новое пристанище для карпов, присыпало снегом.
Но Кусакабэ успокоил ее: он заранее все предусмотрел и хорошо запомнил расположение вешек, к тому же лед уже достаточно окреп и мог выдержать хрупкую Миюки, так что она могла без всякой опаски добраться до границы первых вешек.
У заводи, вдоль береговой кромки, стояли в ряд монахи – как будто на страже. Самые старые из них, с восковой кожей, словно натянутой на исхудалые лица, дрожали под своими монашескими тогами, которые нисколько не защищали от холода. Но держались они стойко. Те, что помоложе, а среди них, казалось, были совсем еще дети, переминались с ноги на ногу. Было видно, как они водили во рту опухшими, неповоротливыми языками, слизывая с десен прилипшие частички риса, а потом пережевывали эту кашицу, точно жвачные животные, наслаждаясь ее пресным вкусом.
– Плачешь? – спросил Кусакабэ, заметив, как на глазах у Миюки вдруг выступили слезы. – Что же ты плачешь? У тебя нет ни малейшего повода печалиться, ведь путешествие твое закончилось, да и с делом ты справилась благополучно.
– Это от холода, – пробормотала она.
Но это была не совсем правда. Она пребывала в растерянности, оттого что близился срок, когда ей предстояло расстаться со своими черными карпами, из которых только два были выловлены в водах Кусагавы. Впрочем, для Миюки они были воспоминанием не столько о родной реке, сколько о рыбаке, который их из нее вырвал. За нервозным подрагиванием рыбьих тел, с которых, казалось, того и гляди слезет чешуя, за возбужденными ударами рыбьих хвостов – возможно, карпы каким-то образом почуяли, что заводь совсем близко, что их вот-вот туда выпустят и что они наконец снова окажутся на воле, – молодая вдова угадывала восторг Кацуро – радость и безудержное веселье, которое охватывало его всякий раз, когда ему везло и он вылавливал необыкновенную рыбину. Тогда Кацуро становился восхитительнейшим любовником, будто блеск улова отражался и на его члене – он становился толще и тверже, а ласки его – нежнее и неуемнее: скользкими пальцами он легко нащупывал самые чувствительные места на теле Миюки и гладил их с такой любовью, как будто оглаживал только что выловленного из воды карпа; а потом он прижимал ее к себе крепко-крепко, чтобы ее гибкое тело не выскользнуло из его объятий, и при том не причинял ей ни малейшего неудобства, так что в этих объятиях она чувствовала себя защищенной, а не плененной…
По дороге у Миюки возникло чувство, будто Кацуро бредет где-то рядом: в конце концов, то были его карпы, и это они давили с обоих концов жерди ей на загривок и плечи, оставляя на них синяки, – немудрено, что он решил проводить их и мысленно приглядеть за ними, равно как и за Миюки.
А когда карпы, извиваясь, устремятся в глубь заводи, вместе с ними исчезнет и призрак Кацуро. Своим по-ребячьи звонким смехом рыбак даст понять Миюки, что ему уже никогда не суждено состариться, а потом он вернется в мир мертвых, в вечность, оставив Миюки выть от одиночества.
Паланкин остановился.
Управитель Службы садов и заводей тоже прибыл в означенное место, чтобы посмотреть, как будут выпускать карпов.
Впрочем, Нагусу привлекала не столько сама церемония, сколько желание получить удовольствие – полюбоваться, как Кусакабэ, выделяясь в парадном облачении на белом снегу, будет сновать между монахами и распоряжаться сообразно с процедурными правилами, поскольку, хотя император и не должен был почтить церемонию своим высочайшим присутствием, ее следовало провести надлежащим образом, как если бы торжество возглавлял Его величество.
Еще до прибытия паланкина бонзы проделали широкую полынью во льду, покрывавшем заводь. После чего самые молодые монахи, вооружившись палками, принялись колотить ими по воде, чтобы ее снова не сковало льдом.
Миюки направилась к ледяной кромке, ступая в такт сутры о Чистой Земле, которую медленно затянули бонзы: так оно было вернее, потому что уж очень она боялась споткнуться о какое-нибудь препятствие, присыпанное снегом, упасть и опрокинуть верши.
– …В том царстве Высшего Блаженства, в Чистой Земле Будды, есть семь чудесных, драгоценных озер, и наполняют их воды восьми свойств. Что же за свойства у этих вод? Они прозрачны, светлы, холодны, точно лед, сладостны и прекрасны, легки, чисты и безмятежны…
Добравшись до дальнего берега заводи, Миюки увидела свое отражение в темной воде, которую монахи расчистили палками ото льда, – и премного удивилась, не разглядев рядом с собой силуэта Кацуро. Она улыбнулась, представив себе его, всклокоченного, перепачканного и вонючего: ведь он и сам говорил, что по дороге сюда цеплял больше грязи, скверны и ушибов, нежели на обратном пути из Хэйан-кё.
– Нет! – вдруг вскричала она.
К ней подковылял престарелый бонза – он увидел, что жердь накренилась, и ловко снял с нее верши с черными карпами.
– Нет! – повторила она. – Позвольте мне еще чуть-чуть побыть с ними.
Но монах, не вняв ее просьбе, вместе со своей добычей заковылял обратно, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, – по его сморщенному лицу можно было судить, какую боль доставляли ему малейшие телодвижения.
Тут Миюки услышала всплески – как будто в воду бросали что-то тяжелое.
– Кацуро! – снова крикнула она.
Молодая женщина вся дрожала. Тогда к ней направился Нагуса Ватанабэ. Сжав пальцы, он схватил ее за руку, точно цепкими когтями. Вот только она не поняла зачем – то ли чтобы успокоить, то ли чтобы принудить к чему-то. Между тем, не ослабляя хватки, он оттащил ее от берега. Миюки резко повернула голову, стараясь заглянуть себе через плечо, чтобы в последний раз увидеть, как карпы Кацуро плывут навстречу свободе.
На берегу заводи монахи продолжали монотонно читать:
– …и дно тех драгоценных озер усеяно золотым песком. Со всех четырех сторон в озера спускаются лестницы. Эти богато украшенные лестницы несравненно прекрасны в блеске своем. Вокруг них всюду растут деревья с чудесными драгоценностями, а между ними пролегают дороги, источающие приятное благоухание.
