В отличие от придворных дам Миюки не рисовала у себя на лбу фальшивые брови, а ее собственные располагались на том месте, которое было им уготовано природой, к тому же состояли они из настоящих черных блестящих волосков; и в приливе недовольства она насупила их до того забавно, что Нагуса не мог сдержать улыбки – и прикрыл рот рукой.
– Хотя у меня нет никаких оснований оправдываться перед тобой, – заметил он, – но Столовую службу я упомянул только в связи со своей собственной. Дабы уточнить степень иерархии между ними. Тебе, разумеется, трудно взять все это в толк, а посему скажи, слово «иерархия» хоть что-нибудь значит для тебя?
– Ежели по правде, господин, то ничего, – призналась Миюки.
Насколько ей помнилось, она и так жила счастливо с Кацуро – и знать, что означает слово «иерархия», у нее не было никакой надобности.
Вслед за тем, сознавая, что ведет себя дерзко, она посмотрела высокопоставленному чиновнику прямо в глаза. Вне всякого сомнения, он тот самый старик, который сел тогда в барку зеленогубой кусобабы и попрекнул Миюки за то, что ее запах его смущает. Только сам он, похоже, этого не помнил. Или же, напротив, очень даже хорошо помнил – помнил, как премного огорчился, что не смог овладеть ею, но, будучи не последним человеком в империи, невзирая ни на что, проявил великодушие к ней, ничтожной крестьянке, жалкой рисовой соломинке, принесенной к его ногам на крыльях ветра.
Позволив Миюки рассмотреть себя с головы до ног, управитель Службы садов и заводей подался вперед, да так живо, что молодая женщина попятилась.
И тут, приблизившись к ней во второй раз, он уловил исходивший от нее запах. То был не какой-то одиночный, отдельный запах, а целый шлейф ароматов, развевающийся и свивающийся, подобно ленте. И он сразу вспомнил барку, скользившую сквозь ночную тьму по Ёдогаве, и женщину, отдавшую ему свое тело, которого он не захотел.
Он взглянул на рот Миюки, оглядел ее губы – и левая рука у него невольно задергалась под рукавом хё
[78] цвета сливы.
– Стало быть, здесь и решили тебя поселить в Службе?
– Вам лучше знать, господин…
– Да, здесь, – живо подхватил Кусакабэ. – Это помещение не самое подходящее, согласен, поскольку кёдзо изрядно пострадало от сырости после разливов Камогавы. Вон и двери сгнили, а заменить их еще не успели. Так что, как видите, сенсей, зверье из соседнего леса чувствует себя здесь вольготно. Но на втором ярусе имеется еще одна комната – она будет побольше и почище. Да и зверью всякому туда не взобраться.
Нагуса не слушал. Его взгляд переходил ото рта Кусакабэ на губы Миюки. Старое желание и новое – оба неутоленные и ставшие несбыточной мечтой. Однако мечтать о недостижимом не самая неприятная вещь на свете: подобные измышления, к тому же управляемые, успешно заменяют бесконечную череду бессвязных мыслей.
– Там, наверху, – продолжал Кусакабэ, показывая на потолок, – стены остались нетронутыми: паводки, понятно, никогда не поднимались до такой высоты! На это способны только ласточки, и то лишь изредка. Они предпочитают лепить гнезда на стеллажах, где монахи хранили свитки. Но я велел очистить там пол и сорвать все гнезда. Если угодно взглянуть…
– Пусть сначала рыбу покажет, – прервал его сипловатым голосом Нагуса.
Миюки жестом пригласила его подойти ближе. Он сделал шаг, потом другой – и застыл на месте.
– Странно.
– Что же тут странного, господин?
– Просто ума не приложу, – проговорил Нагуса.
Что-то неуловимое обволакивало вдову рыбака и оттеняло контуры ее тела – все до мельчайших деталей, образуя вокруг нее как бы еще один плотский кокон, только незримый, неслышный, неосязаемый. Эта своеобразная аура, или нематериальная оболочка вокруг Миюки, некое тонкое тело, дополнявшее ее физическое тело, ощущалась лишь через развитое, острое обоняние, каким обладал управитель Службы садов и заводей.
И тут Нагуса вспомнил, где и когда ему уже случалось ощущать дух, исходивший от этой молодой женщины.
Он мотнул головой, будто пытаясь стряхнуть паутину, прицепившуюся к его волосам.
– Чувствуешь запах? – прошептал он, обращаясь к помощнику.
Кусакабэ огляделся кругом. На стенах виднелись следы сырости – пятна плесени, на полу, тут и там, валялись кучки перьев и мелких косточек. У подножия огромного восьмигранного вращающегося шкафа, где монахи хранили сутры, догнивала лисья туша. Все это, ясное дело, не могло благоухать.
Но разве Миюки благоухала?
– Запах чего, сенсей?
– Яйца. Вроде как… по-моему.
– Желтка или белка?
Кусакабэ спросил так, словно ответ Нагусы мог изменить облик мира. И Нагуса призадумался: он как будто тоже собирался придать исключительную значимость своим словам.
– Когда ты бьешь яйцом о край миски, скорлупа трескается и в конце концов раскалывается, ты отделяешь белок от желтка и не ощущаешь никакого запаха, потому как обычно они ничем не пахнут, и тем не менее запах есть – особенно от белка.
– И что же напоминает вам этот запах, сенсей?
Многим подобный вопрос мог бы показаться праздным, но Кусакабэ Ацухито никогда не упускал случая узнать что-нибудь новое. Ему, сыну простого торговца, несказанно повезло: он довольно рано научился писать и считать, и все благодаря двоюродному деду, который в один прекрасный день решил податься в монахи и удалился в горный монастырь, где его назначили ведать богатым собранием ученых книг. Кусакабэ провел большую часть детства в том уединенном в горах монастыре – и там, коротая время, когда в жестокие бураны обитель оказывалась отрезанной от остального мира, он поглощал один за другим эти бесценные фолианты, предназначенные главным образом для воспитания самураев.
– Этот запах, – отвечал Нагуса, – напоминает мне дух, исходящий от тщательно промытого риса, пересушенного и пережаренного… а еще так пахнет шелковый наряд, забытый под дождем нерадивой служанкой и порядком попортившийся… но в особенности так пахнут мерзость, увядшая красота и мертвые птицы – впрочем, все это почти одно и то же, не так ли?
– Полноте! Мертвая птица пахнет совсем по-другому, – заметил Кусакабэ, почитавший охоту и содержавший для этой цели вольеру с соколами, которые, однако, дохли у него один за другим из-за ненадлежащего ухода и скудного корма.
– Ты полагаешь, Ацухито? А по мне, так нет ничего более разочаровывающего, чем птица с холодными, негнущимися крыльями.
Миюки слушала, но ничего не понимала. Каким непостижимым образом, начав с простого разговора про ласточек да зверушек, поселившихся в кёдзо, эти двое великих мужей (об их величии она могла судить по пышным одеждам), договорились до того, что яичный белок пахнет мокрым шелком, дохлой птицей и самой смертью?
