Вдохновленный пением воды, струившейся по каменистому дну канала, управитель Нагуса сложил несколько неуклюжих рифм, воспевающих реку, хоть и крепко стиснутую берегами, но все же ощущавшую себя достаточно свободной, чтобы, журча, напевать: ёросику онегайсимасу, ёросику онегайсимасу, – я так счастлива встрече с вами, я так рада нашему знакомству…
Несколько дней назад Нагуса попросил своего помощника подыскать местечко, где Служба садов и заводей могла бы поселить вдову рыбака из Симаэ на тот срок, покуда не станет ясно, что рыба хорошо прижилась в храмовых водоемах. Поскольку, хотя большинство карпов быстро привыкали к новым условиям жизни в священных прудах, некоторые из них, после стремительных рек, где их выловили, чувствовали себя неважно в стоячей и мутной воде храмовых заводей Хэйан-кё. Рыбы начинали тереться о берега, на боках и брюхе у них появлялись покраснения или язвы, похожие на расплывчатые пятна свечного воска, потом у них отслаивалась чешуя – и в конце концов они погибали. С карпами, которых поставлял рыбак Кацуро, такого не случалось никогда, но кто знает, что может статься с теми, что принесет его вдова, если ей вообще удастся добраться до Хэйан-кё?
Наконец нынче утром Кусакабэ сообщил, что нашел приют, вполне пригодный для Амакусы Миюки:
– Это в западной части города, Нагуса-сенсей, – оттуда даже самые обездоленные бегут при первой возможности: уж больно докучают им разливы реки. В этом году ожидается еще одно большое наводнение, если начало зимы будет таким же дождливым, каким выдался конец осени. Но ведь вдове ловца карпов к воде и грязи не привыкать, не так ли, сенсей?
Нагуса воздержался от ответа. Последний раз, когда ему достало смелости предречь поведение женщины – то была сама Накатоми Сунгецу, дама, ведавшая облачением императрицы, – он жалким образом просчитался. Дело было в ночь Обезьяны, когда, согласно иным советам, лучше было не поддаваться сну: ибо в эту ночь черви заползают в тела спящих и крадут самые постыдные их тайны, хотя о том, что они потом делают с этими тайнами, никто и понятия не имел, – впрочем, противно было сознавать уже то, что кто-то или что-то ворует твои мысли, которые тебе хотелось бы держать при себе.
Нагуса тогда поспорил на повозку с парой белых быков, утверждая, что Накатоми Сунгецу настолько предана императрице, что сидит у ног своей повелительницы, не смыкая глаз, до самого рассвета, всегда готовая нещадно раздавить любого червя, всякую гусеницу, личинку, козявку и даже змею, ежели те вознамерятся близко подползти к Ее величеству. Но дама Накатоми обманула надежды Нагусы: она не только заснула, но даже позволила себе тихонько посапывать во сне. Дремота напала и на императрицу – она тоже уснула. А на рассвете к управителю Службы садов и заводей пожаловали два посланца от человека, с которыми тот поспорил, и потребовали у него богато убранную повозку с четырьмя ширмами, внутренними пологами и парой белых быков.
– Проводи-ка меня в то место, где ты думаешь поселить вдову рыбака. Это на западе, говоришь?
– Да, сенсей, неподалеку от ворот Дантенмон, на священной земле Сайдзи.
От огромного святилища, где до пожара девятьсот девяностого года, который большей частью уничтожил его, возвышался Сайдзи, или Западный храм, сохранилась лишь пятиярусная пагода. А все вокруг являло собой груду обугленных развалин, рассеянных по обширной территории, отданной на откуп сорнякам, лисам да ворью. Тамошняя земля превратилась в мертвую пустошь: ее опалил жесточайшей силы огонь, оставивший поверх нее черноватую корку, похожую на застывшую лаву. От бывших хозяйственных построек и монашеской обители, зиявших проломами в стенах, провалами в кровлях и поросших мхами, которые от нескончаемых наводнений только разрастались, веяло лесной сыростью и плохо потушенным костром.
Кусакабэ Ацухито заприметил там бывшую киёдзё, скромную служебную пристройку, где хранились сутры и книги по истории храма, – пожар ее почти не тронул. Внутри, конечно, не уцелело ни одного свитка, зато почерневшие от пламени стеллажи стояли на своих местах. И ласточки облюбовали их себе под гнезда.
Помимо всех прочих преимуществ, этот домишко располагался поблизости от Западного рынка. Вдова рыбака всегда сможет прокормиться тамошними отбросами. Да и редкие монахи, что все еще поддерживают жизнь святилища, непременно отсыпят ей пригоршню-другую риса, который паломники оставляют в качестве подношения Будде, если, конечно, она сумеет их умаслить.
– Так что, полагаю, постой этой женщины, включая еду и жилье, почти ничего не будет стоить Службе, – заметил Нагуса. – Благодарю, весьма признателен.
Довольство управителя объяснялось тем, что он мог воздать своему помощнику вполне заслуженную похвалу, не имеющую ничего общего с медоточивыми благодарностями, которые, по разумению Нагусы, отравляли речи всех, кто сновал за перегородками и ширмами Императорского дворца. Ибо произносимые с одной-единственной целью – польстить, повторяемые на каждом шагу с излишней выспренностью и сами по себе ничего не значащие хвалебные слова обесценивались, теряли присущее им свойство удивлять, вдохновлять и радовать душу: они превращались в жалкие отголоски, подобные шуму дождя, стучащего по крыше.
* * *
Пройдя за недавно побеленные стены и ярко-красные колонны Расёмона, Миюки вышла на проспект Красного Феникса.
Благодаря незначительной разнице в уровнях северной части Хэйан-кё, где находилась резиденция императора, и той, где были Южные ворота, через которые молодая женщина вошла, город можно было разглядеть как бы с высоты птичьего полета. Он походил на огромную шахматную доску из ровных клеток, обрамленных по краям глинобитными стенами цвета желтой охры, наложенной на белую и красную краски, точнее красные, переходившие из алого и розового в темно-темно-пурпуровый, третий по значимости цвет в Хэйан-кё.
Однако первое, что поразило Миюки, были не размеры императорского города, а строгость его застройки, заметно отличавшейся от беспорядочного расположения домов в Симаэ, рассеянных по деревне исключительно в угоду фантазии ее обитателей или в зависимости от чисто жизненных потребностей, вынуждавших селян либо искать соседства с другими, либо отселяться от них подальше.
Молодая женщина подумала, что могла бы прожить всю жизнь в Хэйан-кё и не встретиться дважды с одним и тем же человеком, проходя по одним и тем же улицам, пересекавшимся под прямым углом.
Перспектива, тут и там оттененная кровлями с изогнутыми краями, производила на нее впечатление беспредельного города, и этот город был самой прекрасной диковиной из всех, какими доводилось любоваться Миюки, не считая, конечно, тела Кацуро, когда ночами, обиходив своих карпов, он, голый и мокрый, выбирался из пруда и отряхивался, лучась счастьем и брызгаясь на луну мириадами капель, будто засеивая ими небо. А потом все такой же голый, с блестящим от воды и слизи членом, он заключал жену в объятия, прижимая к себе так, что она аж вскрикивала, и любил ее стоя – то и впрямь была самая прекрасная из диковин, о которой вспомнила Миюки… и вдруг, после голого Кацуро в миг любви, нá тебе – беспредельный Хэйан-кё, озаренный благодатным светом часа Обезьяны
[72]. Стараясь не задеть коромыслом людей в толпе, молодая женщина шла посреди широкого проспекта, вдыхая слабый запах бычьего и конского навоза.
