– Заруби себе на носу, – проворчала Матушка, – добрая слава обо мне ходит по всей Ёдогаве, и я не позволю тебе портить зубы, да и ожидания верных гостей наших не дам обмануть.
Несмотря на ее угрозы, а скорее даже благодаря им, Миюки поняла, что выиграла словесный поединок со старухой. И, чтобы в этом убедиться, она решила развить свое преимущество.
В это время у наказанной жрицы любви стали кровоточить самые нежные места на теле, в которые глубоко врезались льняные веревки. На коже у несчастной проступила сыпь, и каждый крохотный волдырик наливался все более насыщенным розовым цветом.
– Отвяжите ее прямо сейчас. Прошу вас, обасан! – взмолилась Миюки.
И, поклонившись до земли, она протянула ей кайкэн убитого на берегах Ёдогавы юноши: куда проще было перерезать путы, чем пытаться распутать узлы, тем более что старая сводня, чтобы не поцарапаться, крася себе щеки, остригла ногти совсем коротко, и быстро развязать путы ей было несподручно.
Миюки упала старухе в ноги ради того, чтобы та как можно скорее облегчила страдания наказанной: вдова рыбака подумала, что Кацуро, нуждавшийся в отдыхе после долгих часов томительного ожидания, пока карпы, которых ему надлежало доставить в Службу садов и заводей, не привыкнут к новой обстановке, возможно, проводил какое-то время в приятном обществе этой девушки. При этом Миюки не испытывала ни капли ревности: ведь мгновения удовольствия, которые позволял себе ее муж, казались ей всего лишь короткими вспышками искр, подобными шлейфу от огненных стрел, что выпускают в воздух, дабы отпугнуть демонов во время обряда их изгнания в последнюю ночь года.
Но обасан, видимо, отчего-то не решалась воспользоваться клинком. Тогда Миюки, крепко сжав его, одним махом разрубила некое подобие клубка на конце льняных веревок, которые удерживали жрицу любви на весу.
Та едва успела выставить руки вперед, чтобы не расшибиться при падении. Девушка упала на ладони, повредив себе предплечья, которые, точно пружины, согнулись под ее весом, хоть и небольшим, поскольку ее плохо кормили, и распласталась на полу, словно раздавленная паучиха. Но через мгновение-другое она вдруг вскочила, бросилась к Миюки и прижалась к ней, бормоча что-то невнятное. Голос у нее был громкий, высокий и пронзительный, а волосы, мокрые от воды, которой обливала ее обасан, отдавали илом. Кацуро рассказывал, будто речные русалки щебечут, как ласточки, и от них разит тиной, которой они покрываются, когда вылезают из воды, – и Миюки решила назвать девушку Нингё
[60].
Единственными юдзё, имевшими право ночевать в трактире, были те, которых Матушки обычно выбирали себе для согрева: они прижимались к ним или просовывали ноги им под рубахи и упирались в их теплые животы. Будучи недостаточно упитанной, чтобы присоединиться к касте «живых грелок», поскольку их выбирали из числа самых полных, Миюки побрела следом за Нингё и десятком других худышек к понтонному мосту, где были пришвартованы тяжелые черные барки, которые юные жрицы любви и Матушки нанимали для того, чтобы встречать мужчин на реке.
– Мы работаем начиная с часа Петуха, – объяснила Нингё. – Но ритуал подкрашивания лица и переодевания начинается и того раньше. Ежели Матушкам вздумается отплыть от берега, мы должны быть наготове. За опоздание сурово наказывают. Да ты сама видела, что со мной сделали за то, что я не успела к сроку заплести волосы в косу, – признаться, я здорово сглупила, когда расплела их, как какая-нибудь благородная дама!
– Они у тебя такие красивые, длинные, – восхитилась Миюки, у которой волосы были забраны в пучок, имевший более или менее приглядный вид благодаря тому, что она скрепляла его найденными в лесу палочками и веточками вместо гребней и шпилек.
Зато у Нингё волосы свободно ниспадали до пояса, образуя широкий черный каскад, до того блестящий, что ей довольно было лишь слегка повести головой, чтобы они заискрились, источая сладкий аромат масла, которое юная юдзё втирала в них вместе с бальзамом из экстракта камелии, благодаря чему они будто затягивались сверкающей пленкой.
Примостившись на краешке мостка и поболтав о жизни, в том числе и в трактире Двух Водяных Лун, девушки сошли в предназначенные им лодки. Каждая уединилась в своеобразной хижинке с тростниковыми стенками, помещавшейся посреди лодки и устланной циновками и подушками, – там-то завтра юдзё и предстояло ублажать своих гостей.
Прежде чем забраться в убежище, Миюки закрепила верши так, чтобы они не опрокинулись, даже если на Ёдогаве поднимется волна и барки, сорвавшись с места, столкнутся друг с другом. Чувствуя надвигавшуюся грозу и реку, которая была совсем близко, два уцелевших карпа метались кругами в своем узилище так же неистово, как в бурном потоке порога Судзендзи, пробиваясь к тихим заводям Кусагавы. Пронизывая воду в вершах и отражаясь от рыбьей чешуи, вспышки молнии отливали разными цветами – от гранатового и топазового до турмалинового.
Перегнувшись через планширь
[61] своей барки, чтобы было лучше видно, Нингё не могла удержаться от веселого изумления.
– Назад! – вскричала Миюки, размахивая кайкэном перед носом у юной жрицы любви. – Этому клинку ты обязана своим досрочным избавлением от назначенной тебе кары, но на сей раз я не побоюсь обратить его против тебя, если вздумаешь прикоснуться к моим карпам.
Нингё нехотя отпрянула от бадей. Чтобы задобрить Миюки, которую она даже забыла поблагодарить за сочувствие, Нингё поделилась с ней своим рационом – ломтиками овощей с соленым рисом и сладкими каштанами, – который обасан раздала всем девушкам, кроме Миюки: должно быть, зеленогубой старухе хотелось сперва поглядеть, на что та была способна, прежде чем тратиться на нее.
– Ты имеешь право на вечернюю плошку риса и после того, как тебя наказали? – удивилась Миюки.
– Гости выбирают лодки, которые глубже сидят в воде, потому как это говорит о том, что находящиеся в них девушки достаточно упитанные. А ежели девушку недокармливать, она становится до того худой, что лодка может даже опрокинуться.
Миюки подивилась сметливости Матушек, умеющих предусмотреть все на свете.
– Как думаешь, а у меня достаточно упитанности, чтобы понравиться мужчинам с Ёдогавы?
Кареглазая Нингё пристально оглядела Миюки с головы до ног, подобно тому, как бабочка облетает цветочную поляну.
– Боюсь, не очень, – наконец проговорила она. – Ну да не беда, набьешь спереди под платье побольше ваты – всего-то делов. И в рукава не забудь напихать.
– Но где же взять вату?
– На конце своего кайкэна! – рассмеялась Нингё. – Тебе надо всего-то распороть парочку кимоно у кусобабы
[62]. Ведь она сама тощая, как веточка в зимнюю пору, вот и набивает ватой все свои одежды в плечах да на бедрах.
