Наткнуться на мертвеца для Миюки означало осквернить себя, тем более что она нагнулась к нему и чуть было не прикоснулась. Однако она решила, что в своем положении уже ничем не рискует, если перевернет мертвое тело и осмотрит его со спины, – может, так удастся понять, что же погубило несчастного юношу.
Миюки поставила верши наземь и подперла их большими камнями. Потом снова наклонилась над телом, перевернула его сперва на бок, а после на живот. И тут заметила, что шнурки, поддерживавшие его широкие с напуском штаны, развязаны, а из-под них торчат огути
[52], сползшие до лодыжек, – хотя, быть может, их кто-то спустил раньше. Второе предположение казалось самым вероятным, поскольку задний проход у юноши был разорван – будто исполосован ножом. Темная, свернувшаяся кровь, видневшаяся у него на ягодицах и бедрах, чернела пятнами и на его пунцовых огути.
Вне всякого сомнения, столь омерзительное зверство учинил не иначе как каппа: чтобы раздвинуть плоть и добраться до печени, он пустил в ход свой острый загнутый клюв, служивший ему пастью.
Миюки отпрянула в сторону – ее тут же вырвало. Потом она подняла лицо к небу, упиваясь потоками дождя и вымывая из себя горький привкус рвоты.
Опустившись на колени перед мертвым юношей, Миюки тихим голосом заговорила с ним, прерываясь лишь на время, пока не отгрохочет очередной раскат грома, разрывавший ночь; она сказала, что те же боги, которые требуют, чтобы она очистилась от скверны после того, как прикоснулась к нему, наказали бы ее куда строже, если бы она бросила его и пальцем о палец не ударила, дабы облегчить ему переход в иной мир. А боги уже показали ей, какими строгими могут быть, когда отняли у нее человека, который был ей дороже всего на свете, – дороже самих богов, и когда позволили Акито, человеку-лошади, и его приспешнику Генкиси украсть у нее шестерых карпов из восьми и съесть их.
Поэтому она решила сделать все возможное – и довершить то, на что была способна в сложившихся обстоятельствах; но юноше, хоть он и был мертв, следовало бы знать, что в одиночку ей нипочем не удастся провести обряды освобождения и воспарения его души, потому как она не знала надлежащих священных заклинаний, и потом, у нее не было положенных ритуальных принадлежностей, а главное – никакого законного права.
Первым делом Миюки оттащила тело подальше от реки, чтобы его не сожрали всякие речные твари – не только каппы.
Она просунула руку мертвецу под голову, а другую – под колени и попробовала его приподнять. Но он оказался слишком тяжел – ей пришлось отступиться.
И тут из-под складок одежды юноши выпал кайкэн – должно быть, он прятал его в рукаве. Железные ножны, в точности повторявшие форму клинка, были украшены резьбой в виде птиц, а на самом клинке были вырезаны легкие колосья, клонящиеся по ветру.
Находка ввергла Миюки в недоумение: неужто боги вняли ей, когда она пожалела, что у нее нет с собой кайкэна? Неужели они послали ей желанное оружие именно сейчас для того, чтобы она применила его по прямому назначению – совершила подобающее отчаявшейся женщине дзигаи, то есть свела счеты с жизнью, вскрыв себе яремную вену?
Однако, даже заполучив кайкэн, Миюки не могла ответить на два главных вопроса: где точно у нее на шее располагалась вена, которую ей надлежало перерезать, чтобы исполнить ритуал должным образом? К тому же, насколько ей было известно, подобный способ сведения счетов с жизнью считался привилегией благородных дам и жен героев-воителей; но она никогда не слыхала, что такое было позволительно вдове простого рыбака.
В это мгновение она увидела, как по водам Ёдогавы скользит узкая, низкосидящая барка.
Лодка будто плыла сама по себе, но так только казалось в вечернем свете, приглушенном тенью грозовых туч, скользивших над рекой. И то верно, трое в соломенных плащах поочередно опускали в воду длинные шесты и, отталкиваясь от речного дна, с силой толкали лодку против течения.
Миюки распласталась на берегу, затаившись за мертвым телом. Она боялась, как бы те трое, заметив ее, не повернули к ней. Ведь стоит им подойти к берегу, как они, несомненно, увидят мертвеца и тогда начнут допрашивать молодую женщину по всей строгости.
Ее непременно накажут за сокрытие правды – правды, которая была ей неведома, но судьи воспримут ее неведение как проявление строптивости и скрытности. Она уже чувствовала, как шею ей сжимает колодка, которую ей придется носить несколько лун кряду. Под тяжестью деревянного хомута ее ключицы сотрутся до костей, а плечи омертвеют. Размеры такого орудия пыток были рассчитаны таким образом, что приговоренный даже не мог поднести руку ко рту, – значит, Миюки пришлось бы вымаливать, чтобы ей скормили хотя бы жалкую пригоршню риса и дали хотя бы мало-мальский глоток воды. Однако, как бы ни хотелось Миюки жить, ничего и ни у кого не прося, как бы ни хотелось продраться в одиночку сквозь нескончаемую лесную чащу, – ей казалось, что Япония сплошь поросла лесом, тем более что, покинув Симаэ, она редко выбиралась из-под покрова деревьев, – она умерла бы от истощения так же верно, как если бы совершила над собой дзигаи.
Впрочем, смерть Миюки не пугала. Будь ей суждено расстаться с жизнью, она сожалела бы лишь о том, что не смогла вкусить всех прелестей нынешней осени. Это было ее любимое время года, еще стояли теплые дни, холодало только к вечеру, и то холод еще не был колючим – просто в воздухе веяло прохладой, и от нее можно было укрыться, не кутаясь в громоздкие одежды. А где было вернее всего спрятаться от холода, если не в уютных объятиях Кацуро, когда он с нарочитой нежностью прижимал ее к своему теплому телу. Она сжималась в клубок и тихонько мурлыкала, точно бездомная кошка, – а таких в Симаэ было хоть отбавляй, – почуявшая запах рыбы и стремившаяся проникнуть в дом рыбака.
Но Кацуро утонул, а следом за ним вот-вот утонут и прелести осени.
Барка подошла бортом к берегу. Самый старший из находившихся в лодке, должно быть кормчий, невысокого роста человек с причудливой формы подбородком, отороченным бахромой длинных желтоватых волосков, спрыгнул на берег. Какое-то время он стоял, покачиваясь на кривых ногах, будто привыкал к твердой земле после зыбких вод реки.
– Отомэ
[53], – просто сказал он, глядя на мертвое тело, за которым тщилась спрятаться Миюки, неистово царапая размытую дождем землю, – а ну-ка, покажись! Знаю, ты там, отомэ, я заметил тебя еще до того, как ты успела спрятаться.
Миюки жалобно охнула.
– А еще я знаю, что ты непричастна к его смерти, – продолжал незнакомец. – На самом деле тебе нечего нас бояться.
Он подходил ближе, переваливаясь с одной кривой ноги на другую.
– Ну конечно, я непричастна, – подтвердила Миюки, все еще прячась из опаски, – да только кто мне поверит?
– Этот мертвец когда-то состоял в свите Кинтаро, слуги самурая Минамото-но Ёримицу, правой руки регента Фудзивары-но Митинаги, нашего досточтимого верховного министра.
