– Но как, как? Восемь карпов и так всего ничего. Кацуро, муж мой, в каждый заход приносил по два десятка. А я смогла взять с собой только восемь! Даже думала отправиться в путь во второй раз и в третий, будь на то воля управителя Нагусы…
– Послушайте моего совета: ступайте тропой, что пролегает по горному склону, держите на север. И скоро выйдете к реке. Называется она Ёдогава. Говорят, воды ее кишат рыбой. На ее берегах трудится великое множество рыбаков, и я бы премного удивился, если бы хоть один из них не согласился выловить для вас несколько прелестных карпов.
– Прелестных карпов? Но никакая, даже самая распрелестная рыба нипочем не сравнится с рыбой из нашей реки. Наша рыба самая длинная, самая увесистая, самая жирная и больше других походит на веретено. А чешуя у нее что веера – и не раскрытые, и не закрытые. Просто красота – не наглядеться! Не в укор мужу моему будь сказано, но воды Кусагавы, его реки, столь же богаты, сколь беден был он сам.
– Вы говорите о своем рыбаке так, будто…
– Да-да, – живо прервала его Миюки, забыв про почтительность, которую была обязана выказывать настоятелю монастыря, – вы это точно подметили: Кацуро умер, его унесло прочь, точно цветы сливы в бурный ветреный день. Но, даже если цветы развеет ветер и они упадут к твоим ногам, слива, на которой они выросли, снова зацветет будущей весной, – а вот когда и в каком мире возродится душа моего мужа?
Губы у Тогавы Синобу, уже не такие пухлые, совсем сузились – так он обычно улыбался, одаривая своей благожелательной улыбкой детей и стариков.
– У меня нет ответа, молодая госпожа. Я мог бы, конечно, высказать некие предположения, даже надежды, однако ничего определенного сказать не могу. Ибо даже самая непреложная уверенность ненадежна, непостоянна и неопределенна. То, что нынче утром, под дождем, кажется истинным, может стать обманом, как только тучи рассеются. По моему разумению, душа, вернее, то, что вы называете душой, не переметывается из тела в тело: она крепко соединена с существом, которое оживотворяла, – таким образом, смерть плоти неизбежно влечет за собой отмирание разума, связанного с нею.
– Вот и Кацуро думал точно так же, хоть и говорил не так складно, – прошептала она. И представила себе светлячка, высохшего, черного, вернее, то, что от него осталось после того, как угасло его свечение, а потом и жизнь на широкой ладони рыбака.
– Покуда ваш муж был жив, – между тем продолжал настоятель, – все его поступки были подобны зернышкам, лежавшим в основании его кармы. Так вот, карма продолжает жить и после того, как увядает наша жизнь, а семена, которые ее образуют и олицетворяют деяния, совершенные человеком и, стало быть, не связанные с нею непосредственно, продолжают расти и тогда, когда жизнь человека прерывается. Возьмите семена растения, подхваченные ветром: они возникают из этого растения, но не являются самим растением, поскольку, оторвавшись от него, упав на землю и зарывшись в почву, они дают жизнь другому растению, не такому, как то, с которого их сорвало ветром. Будь у них способность мыслить, они бы ничего не вспомнили и ничего не смогли бы предвидеть. Без памяти о прошлом, без умения предчувствовать будущее они трепыхались бы в настоящем, подобно соломинке в безбрежном море. Мир, где, как вам кажется, все взаимосвязано, на самом деле представляет собой смешение, путаницу всех этих карм. И если бы миллиарды миллиардов таких деяний не приводили к изменению мира, его бы просто не существовало.
Небо, вроде бы прояснившееся на рассвете, снова затягивалось тучами.
– Итак, – осведомился Тогава Синобу (высокий голос настоятеля становился все более пронзительным – и он старался его приглушить), – что же вы решили? Пойдете дальше, до императорской столицы? Или вернетесь в Симаэ?
* * *
Миюки понадобился не один час, чтобы спуститься с горы.
Конечно, теперь ей не нужно было ступать с оглядкой, как прежде: потеря двух оставшихся у нее рыбин мало что изменила бы в ее положении, случись ей предстать хоть перед Службой садов и заводей, хоть перед односельчанами. Но последних двух карпов тоже выловил Кацуро: ведь это он старался приучить их к пруду в Симаэ, ласкал их, купался вместе с ними, и в конце концов они до того осмелели, что стали подплывать к нему все ближе и терлись о его бедра, – они хранили на себе последний след присутствия Кацуро на земле, и этот след Миюки хотела сохранить вживе во что бы то ни стало.
Она спустилась в долину в час Петуха
[51]. Подобно стадам, спешащим в крытые стойла с наступлением вечера, громады мрачных туч, набухших, пропитанных дождем и наполненных рвущейся наружу грозовой мощью, – сквозь их клочковатый покров изредка проглядывали длинные, змеящиеся вспышки света, – соскальзывали с горных вершин, все больше ускоряясь в своем безудержном скольжении.
Под обрывистым лесистым склоном, за крайним рядом криптомерий, протекала река. Как будто та самая, про которую говорил Тогава Синобу.
Молодая женщина решила подняться вверх по течению Ёдогавы, если это все-таки была она, держась на некотором удалении от нее, чтобы ее силуэт не отражался в водах реки. Потому как надо было считаться с каппой – про него она узнала от Кацуро, который развлекал ее своими историями во время их долгих вечерних посиделок, – маленького водяного духа, сплошь покрытого зеленоватой чешуей и похожего не то на обезьяну, не то на лягушку, сразу не поймешь. Зловещую славу каппа снискал себе тем, что мог выскакивать из рек и прудов и бродить по земле благодаря заполненной водой впадине на макушке. И никто не мог защититься от его жестоких проказ, наихудшая из которых заключалась в том, что, когда ему хотелось потешиться охотой на человека, он засовывал свои когтистые перепончатые лапы в задний проход жертве, добирался до печени, вырывал ее и пожирал; аппетиты каппы распространялись и на малых детишек – их он сперва топил, а после поедал. Но больше всего на свете это чудище любило огурцы – Кацуро никогда не ходил на реку, не прихватив с собой пару-тройку превосходных огурцов, дабы отвратить от себя прожорливых капп.
Тем не менее Миюки не верила в капп. А байками про огурцы Кацуро просто потешался над нею. Она смеялась над этим всегда – смеялась и теперь; поскольку уже смеркалось и никто ее не видел, ей не было никакой надобности прикрывать рот рукой, и она была рада тому, что может смеяться от души и ничто этому не помешает, даже накатывавшая волнами промозглая ночь.
И тут ее сандалии наткнулись на что-то дряблое, лежавшее посреди дороги. Миюки наклонилась. Это было мертвое тело юноши, прекрасного с виду, с идеально правильным овальным лицом, которое в быстро чередующихся вспышках молнии казалось особенно бледным. Маленький рот, узкая прорезь глаз, которые смерть так и не успела закрыть, подбородок, тронутый редким пушком. От мятой одежды исходил едва уловимый запах ила и речных водорослей. На первый взгляд на нем не было ни единой ссадины, что позволило бы определить причину его смерти. Всеми брошенный и забытый, обмякший, он безмятежно и совершенно естественно лежал на сырой земле, словно на мягкой подстилке, отчего казалось, что смерть и в самом деле была его обычным состоянием.
