Тем же мягким, нравоучительным тоном, каким она только что расписывала последствия усталости, окамисан напомнила Миюки о своем предложении добраться до реки Катасэгавы вместе с монахами-паломниками, державшими путь на Эносиму.
Но, невзирая на опасности, сопряженные с переходом, притом без всякой защиты, по территории, кишащей пиратами, которые после ночного разгрома, верно, озлобились еще пуще, молодая женщина снова отклонила ее предложение. Помимо того что полагаться на защиту монахов было бы с ее стороны довольно опрометчиво, паломники могли замедлить ее продвижение, потому как наверняка останавливались бы у каждой стоявшей на краю дороги хокоры
[35], под каждым деревом, каждой скалой, у каждого источника и каждой лисьей норы, если та показалась бы им местом обитания какого-нибудь ками. В те времена в Японии царил культ восьмисот божеств – даже простая сандалия из рисовой соломы, брошенная на обочине, могла служить обиталищем какого-нибудь духа.
Акиёси Садако не настаивала. Она поблагодарила Миюки за то, что та остановилась в Приюте Заслуженного Воздаяния. Потом прижала руки к коленям, опустила глаза, согнулась перед нею в поклоне и несколько мгновений оставалась в таком положении.
Поскольку еще никто не относился к ней с таким почтением, Миюки смутилась, не зная, как надо поступать в подобных случаях. Между тем окамисан выпрямилась и тут же снова склонилась в поклоне – Миюки сделала то же самое.
Садако раскланивалась плавно, изящно, а Миюки – натужно и принужденно. Но у хозяйки трактира не саднили плечи от бамбуковой жерди с отяжелевшими под весом карпов вершами на обоих концах, обмазанными глиной и наполненными водой.
Порывшись в пачке денег, которыми снабдил ее Нацумэ – на дорожные расходы, Миюки извлекла из нее простой вексель.
– Такие принимают в любом хранилище риса.
Но Акиёси Садако, вновь рассыпаясь в поклонах (на сей раз она чуть не билась лбом о землю), отказалась взять плату: хотя пираты и потерпели неудачу во время ночного налета, они все равно являли собой серьезную угрозу для остановившихся в Приюте Заслуженного Воздаяния путников и могли во всякое время нарушить покой ее постояльцев, за которых несла ответственность сама окамисан и ее подручные – престарелая стряпуха и прислужник, приглядывавший за садом и прудом. Но стряпуху с прислужником убили пираты – стало быть, всю ответственность за беспокойство, причиненное постояльцам, теперь несла Акиёки Садако.
Покинув трактир, Миюки вышла на дорогу, пролегавшую по низине вдоль пруда с лотосами. Неподалеку располагалось озерцо, и она решила набрать свежей воды для карпов.
Не успела она снова взвалить на плечи верши с водой, кишевшей невидимой простым глазом живностью и растительностью, как вдруг прямо перед нею в промозгло-сером свете раннего утра возникло какое-то нескладное существо с длинными тонкими ногами, сильно выпяченной грудью, поверх которой то вздымалась, то опускалась, будто существо обмахивалось ею, пышная черно-белая мантия.
Физиономия чудного существа – если можно было так назвать эту сморщенную рожу – узкая, украшенная парой коричневых глаз и увенчанная чем-то вроде шероховатого красного шлема, покачивалась на длиннющей шее, похожей на вытянутую вверх худосочную руку, которая будто поддерживала его голову.
Только заметив смятение карпов, Миюки поняла, что это существо, взиравшее на нее в буквальном смысле сверху вниз, вовсе не было человеком.
Рыбы вмиг распознали большого белого журавля – и закружили в своих бадьях, молотя по воде хвостами и плавниками, вспенивая ее и затуманивая хищнику глаза.
Прежде Миюки видела журавлей только в небе, когда они пролетали высоко-высоко над Симаэ, издавая до того пронзительные крики, что их было слышно задолго до появления птиц. Считалось, что они приносят на крыльях счастье, благополучие и долголетие. Селяне высыпали из домов и, читая нараспев молитвы, провожали белоснежных птиц взглядом, пока те не растворялись в белизне облаков.
Первым побуждением молодой женщины было оградить карпов от голенастой птицы, явно вознамерившейся вонзить свой клюв цвета рога в плоть одной из рыбин. От возбуждения у птицы колыхались маховые перья, а из горла вырывался не то свист, не то жужжание, не то потрескивание.
Миюки вспомнила, как однажды Кацуро, с трясущимися руками, рассказал ей о встрече с парой журавлей, больше походившей на поединок: в тот раз он собирался выпустить в заводь рядом с небольшим синтоистским святилищем в провинции Харима, на берегу Внутреннего моря, трех карпов, которых у него не приняли в Службе садов и заводей, сочтя их недостойными стать украшением храмов Хэйан-кё. Сперва Кацуро было подумал, что большие птицы затеяли брачный танец. И он не больно-то испугался: ведь журавли держались поодаль. На самом же деле птицам не было надобности приближаться к сопернику – им довольно было вытянуть шеи и ударить его клювом или же расправить широченные крылья и одним махом сбить его с ног, не дав ему ни малейшей возможности нанести ответный удар.
Журавль, нависавший над Миюки, еще не встал в позу нападения. Умей Миюки читать по его крохотным глазкам, она бы поняла – белая птица не собиралась нападать на нее, а хотела обойти ее и подобраться к рыбам. Вот журавль и распелся, откинув голову назад и задрав клюв к небу, – верно, надеялся напугать молодую женщину своими устрашающими криками и заставить ее бросить карпов.
Видя, однако, что попытка запугивания не увенчалась успехом, птица широко расправила крылья и принялась метаться вокруг Миюки, то пускаясь вскачь, то срываясь на бег.
Этот своеобразный танец напомнил жене рыбака ребятишек из Симаэ, которые любили играть полнолунными вечерами в китайские тени, строя их на стенах деревенских хижин, снаружи: детворе и птице были свойственны не только природная грация, но и непоследовательность. Так, дети совершенно не задумывались, почему они строят силуэт быка вслед за силуэтом крысы, а журавль без всякой причины принимал то угрожающие, то завлекательно-обольстительные позы.
Миюки уже хотела отступить, как вдруг у нее за спиной возник другой журавль.
Этот бесшумно парил над камышами, вытянув прямую шею вперед, а ноги-ходули – назад. Потом, замедлив полет, он приготовился впиться в землю черными когтистыми пальцами на конце лап, а крылья согнул дугой так, что они стали похожи на наполненные ветром паруса.
Едва вторая птица с трубным криком опустилась на землю и сложила крылья, как первый журавль, потеряв всякий интерес к Миюки, переключился на соплеменницу: что он только не вытворял, приветствуя ее, – бил поклоны, прыгал то в одну сторону, то в другую, приплясывал на месте, топорщил перья и пощелкивал клювом. Новоявленная соплеменница отвечала ему взаимностью: она тоже сперва отвешивала поклоны, согнув лапы, приподняв крылья и грациозно приплясывая, потом остановилась, стала подхватывать клювом валежник и подбрасывать его в воздух.
Их пляска была столь неистова в своем каллиграфическом переплетении черно-белых фигур, что молодая женщина на мгновение усомнилась, сможет ли она защитить своих карпов. В бурном танце журавли едва ли не полностью завладели пространством, принадлежавшим Миюки, и уже готовились оттеснить ее совсем.
