– Тюркско-монгольский эмир Тамерлан (1336–1405 гг.) основал империю, разрушая города и практикуя массовые убийства. По оценкам, он убил 15–20 млн чел. Также прибегал к всевозможным пыткам, от медленного удушения тысяч жертв до сбрасывания тысяч людей с высоких круч. В Багдаде умертвил с целью устрашения 90 тысяч гражданских лиц; так же поступил с 70 тыс. чел. в Тикрите, с 70 тыс. чел. в Исфахане, с 20 тыс. чел. в Алеппо. Сея ужас, он складывал из черепов своих жертв высокие башни.
– Король Иоанн Безземельный (1167–1216 гг.), вдохновитель легенды о Робин Гуде, был жесток и похотлив. Склонял к сожительству жен своих вассалов, прижил от них 12 незаконнорожденных детей, а их матерей изгонял или убивал. Предал по очереди отца, братьев, жену, примкнувших к нему баронов и в конце концов всю страну. Ослушников бросал в тюрьмы, где они умирали от голода. Увеличил налоги, чтобы всласть предаваться оргиям, и довел страну до нищеты. Скончался от дизентерии.
– Пол Пот (1925–1998 гг.), камбоджийский коммунистический диктатор, глава красных кхмеров, виновен в убийстве 1,7 млн человек (20 % камбоджийского населения). Подбивал крестьян убивать горожан, неграмотных – интеллектуалов. Считал пытку способом не только вырвать признание, но и побудить жертву взмолиться о казни. Уничтожив тех, кого он считал антикоммунистами, Пол Пот распорядился, чтобы его тело после смерти разрезали на куски и разбросали, чтобы уничтожили всю документацию с упоминанием его имени и чтобы убили всех, кто его знал: он хотел полного забвения, словно его вовсе не бывало.
Эдмонд Уэллс, Энциклопедия относительного и абсолютного знания, том XII
71
Шершавый язык лижет ему лицо.
Габриель-женщина приподнимает одно веко и видит в считаных сантиметрах от своего зрачка кошку; той хватило бы одного удара лапой, чтобы он остался без глаза.
Открыв другой глаз, он видит комнату Люси, озаренную первыми лучами солнца. К нему сбегаются другие кошки, явно проголодавшиеся.
Встав на стройные ноги, он направляется в кухню. Руки с хрупкими пальцами насыпают несколько кормушек сухого корма. С небольшим опозданием приходит привычная мысль: «Спасибо за то, что жива. Спасибо, что у меня есть тело. Надеюсь быть сегодня достойной права на существование».
Он подходит к зеркалу и узнает себя.
«Я – дух писателя Габриеля Уэллса в теле медиума Люси Филипини. Нет, у меня не поехала крыша. Нет, это не сон. Нет, происходящее – не плод моего воображения. Да, могло бы быть хуже».
Стоя в кухне, он чувствует, как наполняются и выдыхают воздух его легкие, чувствует биение сердца.
Он закрывает глаза и чувствует, как кровь, бегущая в сосудах, добирается до кончиков пальцев рук и ног.
Он распахивает окно и глубоко вдыхает воздух. Потом негромко включает «Адажио» Сэмюэля Барбера, все больше ему нравящееся.
То, какое это везение – жить, понимаешь тогда, когда за плечами у тебя опыт смерти, говорит он себе.
Он запоминает эту фразу, понимая, что сохранил все свои писательские привычки, в том числе манеру использовать в романах ранее пришедшие в голову мысли.
В конечном счете писательство – вид невроза. Или благоприобретенная патология.
Он вспоминает, что обязан вернуть свое роскошное тело законной владелице. Эта мысль ничуть его не огорчает, просто возникает желание использовать каждый миг, полный восхитительных возможностей.
Но писатель побеждает. Он ищет компьютер Люси. На его счастье, у нее компьютер нового поколения, включающийся от отпечатка пальца, иначе ему пришлось бы искать пароль.
Экран загорается, он начинает писать.
«Кто… меня… убил?..»
Сейчас он лучше, чем когда-либо, сознает, что реальность неподражаема и часто «невероятна» и что он как автор – всего-навсего смиренный подражатель Творцу, непрерывно изобретающему необычные ситуации. Поэтому он придумывает для своего текста следующее посвящение:
«Великому сценаристу, изобретшему сложный мир, в котором мы живем, от восторженного поклонника».
Он старается припомнить во всех подробностях все с ним случившееся, остановиться на каждом эпизоде, и приступает к повествованию, чередуя диалоги и сцены действия.
Снова он задумывается над заключительной фразой и снова решает, что это должно быть что-то неожиданное.
На ум ему приходит Эсклепион – лечебное заведение, придуманное греческим медиком Эскулапом, лечившим умалишенных путем помещения их в подземный лабиринт. Когда больные, побродив в темноте, видели свет, бежали к отверстиям в потолке, откуда он лился, и задирали головы, на них опорожняли ведро змей. Эффект был потрясающим, в некотором роде – предвестье электрошока. Вот как действует прибереженная на самый конец неожиданность!
Так же и хорошую интригу можно назвать лабиринтом, в котором читатель ищет свет, указывающий на выход, но в момент, когда он считает, что выход найден, полезно огорошить его ведром змей.
Помнит Габриель и то, что медик Эскулап погиб от удара молнии (посланной Зевсом?) после опыта по воскрешению мертвых.
Он замечает, что у него путаются мысли. Это большой его недостаток: память подсказывает разнообразные направления для размышления, но при этом уводит в сторону от главной канвы.
Не сбиваться с курса!
Он поспешно печатает нечто вроде общего плана.
Но проблема в том (быстро спохватывается он), что происшедшее с ним не вызывает никакого доверия. Никто никогда не поверит в историю его смерти и временного перевоплощения в женщину.
Он печатает все быстрее. Работа этими пальцами с длиннющими ногтями, стук клавиш – что еще может принести такое чувство полноты?
Идеалом было бы жить вот так дальше – в теле молодой женщины, но с сознанием старого писаки. Почему бы и нет, собственно? Обязан ли он выполнить данное Люси слово вернуть ей тело, когда она его потребует?
Он пишет и чувствует, как мысль носится от строчки к строчке, как лошадь, галопом скачущая сквозь лесную чащу.
Ему кажется, что он обрел ясное видение, вернул связность. Возможно, это как раз то, чего ему больше всего недоставало, когда он был чистым духом: колотить по клавиатуре компьютера, копая борозду интриги.
Писательство – мое спасение. Это то мгновение, когда я становлюсь самим собой. Это единственное состояние, в котором я не довольствуюсь следованием за событиями, а творю их сам.
Он упорно корпит над своей историей, пока не начинается жжение в глазах.
Он смотрит на часы: 12.30. Он писал четыре часа кряду, не замечая течения времени.
Он набрасывает куртку, выбегает на улицу и ловит такси, вынужденный прибегнуть к томительно медленному способу перемещения, принятому у живых.
Будь он блуждающей душой, то уже прибыл бы на место.
