Габриель понимает, что не одни люди попадают в плен к историям, которые рассказывают о себе: даже мертвецы не перестают искать публику, чтобы эти истории оживить.
Другие бразильские трансвеститы, видя, что их коллега нашел внимательного слушателя, спешат к ним и тоже пытаются поделиться тем, что с ними стряслось.
– Мне дал пощечину сутенер, я опрокинулась и ударилась затылком о камень.
– Мне занес инфекцию плохо продезинфицированными инструментами пластический хирург.
Видя, что собираются, с целью поведать свои истории, все эктоплазмы бразильских трансвеститов, Габриель ловит себя на мысли, что наибольшая беда всех неприкаянных душ – безделье. Когда бесконечно болтаешься без дела, твое сознание обречено пережевывать воспоминания. Поэтому так важно поддерживать огонь своей прижизненной истории и даже раздувать его преувеличениями.
Он покидает Булонский лес и отправляется на север, на кладбище Пер-Лашез, на свою могилу.
Там он перечитывает высеченную на мраморе формулу и присаживается на надгробие, думая одну невеселую мысль: «Какая насмешка!»
Вся его жизнь, выходит, свелась к насмешке.
Существует, рассуждает он, всего одна жизнеспособная форма юмора – насмешка над самим собой. Но это нелегкое дело, потому что все склоняет человека к мнению, что происходящее с ним драматично. Хотя в конечном счете жизнь – комедия. Или, говоря еще проще, шутка, анекдот с более-менее удачной концовкой.
Он залезает в свой гроб и смотрит на телесную оболочку, оставшуюся еще почти нетронутой благодаря отличной работе санитаров морга, перед погребением закачавших в кровеносные сосуды смолу для сохранения телом формы. Не видно ни червей, ни грибов, ни даже плесени.
Подумать только, ведь я считал себя всего лишь телом…
Срочно предупредить живых: «Вы не тела, обладающие разумом, каждый из вас – разум, обладающий телом».
Эти мысли вызывают у него улыбку, но он одергивает себя: такая фраза, смысл которой для него совершенно прозрачен, рискует быть плохо понятой ввиду своей загадочности.
Он продолжает размышлять: «Кто я теперь, когда знаю, что я не «только» Габриель Уэллс?»
Он покидает могилу и располагается в позе медитации, подсмотренной у Люси.
Его размышления становятся глубже:
Нужно, чтобы мое творчество пережило меня.
Нужно, чтобы я знал, кто меня убил.
Он чувствует жалость к себе и гонит ее.
Раз это со мной произошло – значит, так было надо. Все это обязательно имеет смысл. Я не должен себя жалеть. Прекрати, Габриель, вспомни, кем ты был!
Но вместо ответа его посещает другая мысль:
Теперь я никто.
Тут появляется его дед, посетивший свой собственный труп, сохранившийся далеко не так хорошо, как тело Габриеля.
– Я боялся, что меня похоронят на каком-нибудь заштатном кладбище, из тех, куда живые никогда не наведываются. Пер-Лашез – другое дело: шикарное место, правда? Мы в хорошей компании. Лети за мной.
Игнас Уэллс превращается для внука в экскурсовода.
– Вот могила Джима Моррисона, вокалиста группы «Дорз», ее посещают больше всего. Фанаты регулярно похищают кости из других могил и возлагают на нее в знак того, что никто из мертвых с ним не сравнится. Но не беспокойся, с недавних пор здесь установили камеру наблюдения.
– Его самого нет поблизости?
– Его я практически никогда не вижу: он вечно на концертах. Особенно уважает хард-рок. В свое время он был поклонником «Нирваны», а сейчас, по-моему, пристрастился к Ван Халену или к чему-то подобному.
Игнас ведет Габриеля дальше.
– Вот здесь зарыли Аллана Кардека, основателя французского спиритизма. Сам видишь, эту могилу, не считая могилы Джима Моррисона, навещает больше всего народу. Она всегда завалена цветами.
– А его есть шанс повстречать?
– Сейчас он в Бразилии, там развился настоящий культ Кардека. Как многие из нас, он склонен посещать места, где лучше чтят его память.
Следующая могила на экскурсионном маршруте – журналиста Виктора Нуара.
– Это единственная могила, бронзовая скульптура на которой изобразила посмертную эрекцию. Можешь сам убедиться: здесь мокро. Женщины садятся здесь и ерзают под покровом ночи. Вот, пожалуйста, очередная поклонница.
Габриель видит женщину в шляпке с вуалью, которая садится на могилу и имитирует половой акт.
– Ходят слухи, что после этого бесплодным удается зачать, – объясняет Игнас и ведет внука к могилам знаменитых писателей Жана де Лафонтена, Мольера, Оноре де Бальзака, Альфреда де Мюссе, Марселя Пруста, Оскара Уайльда.
– Согласись, писателю трудно мечтать о лучшем соседстве…
В этот момент появляется Джим Моррисон, провоцирующий встречных своим нелепым видом и насмешливой гримасой. При виде двух мужчин он пожимает плечами. На своей могиле он показывает язык камере наблюдения, хватает воображаемую гитару и поет The end.
Игнас в восторге от этого импровизированного концерта только для них двоих. Габриель тоже слушает, но вид у него скорбный.
– Ты все еще удручен собственной кончиной? – спрашивает его дед.
– Как будто ты на моем месте относился бы к этому по-другому! Кроме твоего «ищите женщину», есть какие-нибудь еще слухи, которые помогли бы найти моего убийцу?
– Не слухи, а дополнительные сведения и одна догадка.
– Выкладывай.
– Твой брат… Помнишь, как в детстве вы пытались изобрести машину для бесед с мертвецами? Как она у вас называлась?
– Некрофон.
– Не знаю, связано ли это с твоей историей, но в ходе расследования я выяснил, что год назад Тома приступил к его изготовлению. Можно подумать – конечно, я немного забегаю вперед… Можно подумать, что он знал, что скоро появится возможность опробовать это изделие.
– Я поговорю об этом с Люси.
– Сначала мы должны сообщить ей про Сами Дауди. Я только что из Женевы. Думаю, найти там его след будет нетрудно.
Они летят на юго-восток. По пути Габриель размышляет о своем брате-близнеце. Он вспоминает, как сначала они крепко любили друг друга, а потом возненавидели. Какой прочной оставалась их ментальная связь. Какими разными они всегда были и как друг друга дополняли.
«Неужели Тома мог желать моей смерти просто для проведения одного из своих научных экспериментов?»
Следующая его мысль и вовсе несуразна:
Или чтобы, наконец, толком со мной поговорить?
