Джонни-мятежник, конечно, счастлив. Мало-помалу шум стихает, и мы имеем удовольствие, как говорят (то есть врут), видеть их лица вблизи. Ну, по правде сказать, они не слишком похожи на дьяволов. Кое-кто смеется над нами, целится в нас из мушкетов, чтобы потешиться. Никогда в жизни я не чувствовал себя до такой степени заблудшей овцой, черт меня дери. Толпа унылых синих мундиров, которую сбивают в стадо. Теперь мы знаем, что стыд и позор ранят больней любых пуль. Может, капелька облегчения, что нас не убили на месте. Говорят, в неприветливых местах мятежники любят убивать пленных, но эти сильно замерзшие на вид солдаты нас не убивают. Мы слыхали о мятежниках только плохое, и теперь нам не по себе рядом с ними. Оказалось, это – дивизия из Арканзаса или что-то вроде. Разговаривают они так, словно у них полный рот желудей. Черт побери. Дэн Фицджеральд говорит что-то своему конвойному и получает удар с маху в лицо. Дэн падает, встает и с тех пор помалкивает. Одна из наших рот укомплектована цветными, и их, как нитки другого цвета, старательно выпарывают из холста – пестрой толпы пленных. Нас окружают толстым слоем конвоиры, – похоже, нас куда-то погонят. Раздаются приказы, странный южный говор. Чтобы нами командовали мятежники! Господи Исусе. У нас все еще сердца свободных людей, хоть мы уже в плену, и эти сердца рвутся с несчастной силой. Мятежники выстраивают цветную роту в ряд, лицом к канаве. Человек сто. Они не знают, что происходит, – так же, как и мы. Звучит приказ, и пятьдесят мятежников палят в черных, и те, кого не застрелили, бегут и кричат, и пятьдесят других мятежников с заряженными ружьями выступают вперед, чтобы закончить дело. Солдаты падают в канаву, их приканчивают из пистолета, и мятежники отходят с таким видом, словно в птиц палили. Джон Коул смотрит на меня в немом изумлении. У одного-двух мятежников вроде бы тень неуверенности в глазах. Но у остальных – мрачная решимость, а кое-где и удовлетворение. Эти лица как будто говорят: вот работа, которую надо было сделать, и мы ее сделали. Нам, остальным, велят построиться в колонну и шагать, и мы шагаем.
Андерсонвилль. Вы когда-нибудь слыхали про такой город? Мы брели туда под конвоем пять дней, и если было когда на свете место, куда незачем попадать, то это вот оно самое и есть. Чтобы подкрепить силы на пути, нам дают только грязную воду и мокрые куски того, что мятежники называют кукурузным хлебом. В нем нет ни кукурузы, ни хлеба. Нас охраняет полк южан, и у них тоже нечего жрать, кроме той же гадости. Я сроду не видел таких негодных солдат. У одних трясучка, у других зоб, у третьих еще чего похуже. Как будто нас призраки конвоируют. Сотни солдат падают на дороге, а раненым суждено увидеть доктора только на небесах. Тела умерших на дороге сбрасывают в канаву, как тогда черных. Немало, должно быть, бедных солдат в синих мундирах упокоилось по канавам Теннесси и Джорджии. Ноги распухают до того, что уже боишься никогда в жизни не снять сапоги – и снимать боишься, ведь ни за что не наденешь обратно. Голод в животе – как растущий камень. И этот камень тянет тебя к земле, миля за милей. А в сердце живет тошнотворный страх. На третий день пути была большая гроза, но для нас она – лишь песня, громогласно выпевающая наше отчаяние. Тяжело выбить темноту из головы. Добрых десять тысяч акров черных и темно-синих туч, и молния бросает резко-желтый мазок через леса, а потом – яростный вопль и грохот грома. И льет с неба поток, как вестник надвигающейся смерти. А мы тащимся и тащимся вперед, босиком или в скрипучих сапогах. Лица круглые, сухие, выбеленные, как плоды лунарии. Будь у нас где-нибудь припрятаны ножи, мы бы этих мятежников на полосы порезали. Так на первый день и на второй. Мы озираемся, жаждем убить и погубить, подвернись только случай. Джон Коул говорит, что все время вспоминает лицо юного барабанщика Маккарти, который сделал все, что мог, и умер. А потом – снова и снова – видит, как тела цветных солдат мерзко сбрасывают в канаву. Только не вслух, Джон Коул, говорю я. Потом, на третий день, в грозу, мы чувствуем перемену. Солнце Смерти выжигает нам потроха, луна Смерти притягивает к себе нашу кровь, как прилив. Кровь замедляет бег. Нашей юности больше нет, мы чувствуем себя стариками, полными годов. Отчаяние и скорбь. Такой скорби еще не бывало в анналах войны.
Вот нас пригнали в огромный лагерь, и мы видим огромную орду несчастных оборванцев. Бывших солдат Союза. Здесь, наверно, с тысячу палаток и шатров. Это наш город. Проспект из утоптанной грязи делит его пополам, и к удивительным жилищам ведут грязные тропинки. Пленных в лагере тысячи три. Может, больше. Сосчитать трудно. Деревья за высоким бревенчатым забором – унылые, ободранные и тоже похожи на пленных, взятых в неизвестной войне. С вышек смотрят часовые. Все мы, ирландцы, заходим в ограду. Повсюду стоят охранники с мушкетами, взятыми на плечо. Ружья на подставках, и при них солдаты Конфедерации – может, ждут приказа нас уничтожить. Мы не знаем. Воняет словно из задницы у дьявола. Все покрывает толстая кора грязи, слой грязи, убивший все, что могло тут расти. Мы видим, как солдаты присаживаются посрать над ямой – на виду у всех. Костлявые задницы светят, как луны. Потом нас распределяют по тринадцать человек на шатер – Джон и Дэн попадают вместе со мной. Дэн держится поближе к нам, потому что в голове у него темно от воспоминаний. Он говорит, что уже видел все это, и я не сразу понимаю, о чем он. Этап тяжело обошелся Дэну, ступни у него сочатся желтым, водянистым. Может, в лагере и есть врачи, но их, должно быть, отпустили в увольнение – мы ни одного не видим. Чертовы конвоиры сажают с нами двух чернокожих – судя по ухмылкам, им кажется, что это очень смешная шутка. У одного из чернокожих отваливается рука – кто-то отмахнул саблей – и пальцев на ногах не хватает. Этому парню нужен врач – он стонет день и ночь, валяясь на грязном полу. Я ничего не могу сделать, только смотреть. Его приятель пытается его как-то обмыть, но, похоже, у того кругом раны. Приятель говорит, что его зовут Карфаген Дейли, и смотрит на нас выжидательно, – может, мы недоброхоты. Наверно, нет, потому как он успокаивается и рассказывает нам, что они воюют уже год. Сражались в Виргинии, а потом под стенами, как говорится, Ричмонда. Вроде бы порядочный человек. Он старается помогать другу, которого, по его словам, зовут Берт Кэлхун. Юному Берту Кэлхуну, по моему мнению, больше всего нужен врач, но врача нет. Всему лагерю нужен врач. Мятежник, что командует нашей развеселой улицей палаток, – первый лейтенант Спрейг. Что его ни спроси, он смеется в ответ, словно говоря: ну и шутники вы, замарахи в синих мундирах. Мы кажемся ему очень забавными. Я спрашиваю охранника, можно ли что-нибудь сделать для Берта Кэлхуна, и он тоже смеется. Как будто мы комики на сцене у мистера Нуна. Судя по тому, как они веселятся, мы могли бы создать труппу и гастролировать на Юге. У этого парня рука висит на ниточке, говорю я. Неужели нельзя найти кого-нибудь, чтоб ему помочь? Врач не будет ходить за ниггером, отвечает охранник, рядовой Кидд. Он должен был раньше об этом подумать, допрежь чем идти с нами воевать. Чертовы ниггеры. С нами в шатре живет еще один темноволосый мальчик. Он хочет, чтобы мы перестали искать помощи для Берта Кэлхуна. Он говорит, южане стреляют всех, кто помогает ниггерам. Говорит, ниггеров нарочно поселили вместе с нами, чтобы узнать, как мы к ним отнесемся. Говорит, только вчера охранник застрелил сержанта северян, который просил того же, что сейчас Джон Коул. Я смотрю на Джона Коула – что он скажет. Джон Коул мудро кивает. Я, наверно, понял, говорит он.
