Наверно, мятежники думают, что если сгонят нас с берега, то смогут удерживать брод и не пустить федералов через реку. Теперь мы знаем, что они наступают большими силами с правого берега. За десять миль и слепой увидит пыль и толчею. Тысяч десять, не меньше. По крайней мере, дивизия этих героев в дырявых штанах. Нас только четыре тысячи, но мы окопались, что твои сурки. Ряд стрелковых ячеек тянется не меньше чем на милю, изогнутый коварными углами, и полные батареи по флангам, а снарядов у нас столько, что хоть египетскую пирамиду складывай. Один полк держит рубеж у нас в тылу, и с правого фланга тоже подобрались роты хоть куда. Старлинг Карлтон говорит, что двое ихних на одного нашего – это по-честному, в самый раз. Лайдж говорит, что Старлинг не умеет считать. Старлинг обзывает его лживым теннессийским предателем. Чего это ты сказал, говорит Лайдж. Ну разве ж ты не с Теннесси? Да, я оттуда. Так чего ж ты не на стороне мятежников, раз от тебя воняет ровно так же, как от них? Старлинг, услышал бы тебя мой батя, пристрелил бы на месте, говорит Лайдж, потому как ты ни шиша не знаешь, а стало быть, и не разевай свою пасть насчет Теннесси. Нет, уж я-то узнаю лживого перебежчика по виду. Отчего ж ты не подойдешь сюда и не скажешь это мне в лицо, спрашивает Лайдж. Да моя пасть и так в двух футах от твоего лица. Черт побери, Лайдж. Тут оба начинают гоготать, как обычно. Хотя только что, кажется, готовы были друг друга убить.
Полковники суетятся на рубеже в тылу, и сержанты прибегают оттуда с приказами. Кажется, доходит до дела. Скоро начнется. У Лайджа есть бумага, на которой написано его имя и название фермы, и он перед боем всегда прикалывает эту бумагу себе на грудь. Не хочет, чтобы его тело бросили неопознанным в какую-нибудь яму и папу не оповестили. Папе Лайджа восемьдесят девять лет, и он, наверно, уже одной ногой в могиле, кто его знает. Потом Лайдж идет и начинает заниматься знаменами. Достает наше знамя с ирландским клевером и арфой. Оно зеленое, как апрельская листва, но пыльное и рваное. Ветер с реки подхватывает знамя и разворачивает. Наступающие мятежники ужасно шумят, и надо сказать, что мы уже нервничаем и нас даже подташнивает от волнения. Все лица обращены на юг – надо же видеть, что там. Там небольшие холмы вроде кочек, чахлые рощицы, а потом, левее, – полноводная темная река, текущая на юг. Дружелюбная, прикрывающая нас река. Вот появляется полковник Нил верхом и, склонившись с седла, кратко говорит с капитаном Уилсоном, но никто из нас не слышит о чем. Кажется, они шутят. Полковник едет вдоль строя, кивая людям. Справа у нас большой отряд кавалерии, но он укрыт за деревьями, и пока нельзя сказать, будет он участвовать в бою или нет. Может, ему придется срочно затыкать брешь, если вдруг мятежники прорвутся где-нибудь. Мы не собираемся этого допускать. Мы набили брюхо соленой свининой и сухарями и не допустим, чтобы на север ушли вести о нашем поражении. Такие вот простые вещи сидят в голове. И еще – странный ужас, набухающий в животе; иногда вдруг срочно приходит нужда посрать, а сортиры оказываются слишком далеко в тылу. Рыгаешь, и еда подступает к горлу, будто снова хочет поздороваться с миром. И запросто в штаны нассать можно, не забудьте. Такова солдатская жизнь. Теперь войска мятежников уже лучше видно, там и сям можно разглядеть полковые знамена, и еще с пехотой медленно идет кавалерия. Они рассредоточиваются, и можно представить себе, как их полковники пытаются со всем этим совладать. Двоюродный брат порядка – хаос. Сам братец хаос. Мы уже почти чувствуем, как трясется земля под ногами, и бедный Старлинг Карлтон, хоть и успевает убедиться, что его солдаты расставлены по местам, выблевывает свою свинину в могучем приступе экспекторации. Впрочем, он даже с шага не сбивается – и ему плевать, кто на него смотрит. Он вытирает грязный рот и марширует дальше, не теряя ни секунды. Ужас, кстати, тоже двоюродный брат – храбрости. Во всяком случае, я на это надеюсь, поскольку охвачен именно им. Мы смотрим на мятежников – и, Бог свидетель, похоже, что мы ошиблись в счете и их больше десяти тысяч. Похоже, тут целая армия, черт бы ее драл. С обеих сторон лошади подтаскивают пушки, артиллеристы пристреливаются, и вот – кажется, двух секунд не прошло – первые снаряды уже летят, визжа, как Господни младенцы, у нас над головой. На нас собираются бросить четыре тысячи пехотинцев – огромный, страшный ком людей по центру. Вот они идут. Мы и опомниться не успели, как уже пристрелялись по ним из пушек и выпустили осиный рой снарядов. Расцветают взрывы, дымно-огненные деревья вдруг вырастают в гуще наступающих на нас мириадов. Сквозь гул слышно, как выкрикивают приказы наши артиллеристы, рявкают сержанты и капитаны, и все тело подбирается в тугой кулак испуга и страха. Матерь всемилостивейшего Бога. Густой черный дым от взорванных боеприпасов несет через реку, как речной туман. Старлинг Карлтон, распрощавшийся со своим завтраком, стоит рядом со мной и смеется. Почему смеется – не знает даже он сам, кто угодно знает лучше его. Капитаны командуют «огонь», и тысяча мушкетов подает голос, швыряя круглые пули в идущих на нас бесов, Джонни-мятежников на тощих ножках. Они в лохмотьях тыквенного цвета, а тыквы, которыми они думают, прикрыты разношерстными шляпами. У этих южан нет ни формы, ни жратвы, а часто – и обуви. Половина этих свирепых типов – босиком. Как будто они только что вылезли из трущобы в Слайго. Впрочем, наверняка есть и оттуда, черт их дери. Они всё идут. Уже лучше видно полковые знамена, и то, что в центре, – оно, черт побери, расшито четырехлистным клевером и арфами, точно как наше. Война, блин, что ты хочешь. Обычное безумие. Я вижу по крайней мере десять знамен. Простому солдату другого приказа не надо. Видишь свое полковое знамя – иди за ним. Умри, но не отдавай его проклятому врагу. Еще я теперь вижу, какие они все худые, прямо до странности, как призраки и упыри. Глаза как двадцать тысяч грязных камешков. Речная галька, думаю я и с каждой секундой все больше схожу с ума. Я так напуган и до того съехал с катушек, что обоссываю свои армейские форменные штаны. Так и льется по ногам. Словно кобыла раскорячилась в поле. Ну что ж, зато сапоги блестеть будут. Наш первый залп положил человек двести в рядах противника. Которому предстоит их всех хоронить. Кавалерия вырывается из укрытия восточней наших укреплений, и пятьсот коней врезаются в левый фланг мятежников. Одному Богу известно, чьи пушки косят их ряды. Снаряды летят без пристрелки, а дыма и крику теперь столько, что ничего кругом не видно. Прощай, Виргиния, здравствуйте, неразбериха и шум. Мы перезаряжаем быстро, насколько рук хватает. Спорим, Старлинг Карлтон сейчас не отказался бы от хорошего «спенсера», за какой он хотел тогда убить индейского вождя. Да я бы и сам не отказался. Стреляй еще, да чтоб попасть. Стреляй еще, да чтоб попасть. Наступление смято, и противник отходит назад. Ему неудобно стрелять, потому что мы за брустверами и реданами. Мятежники не могут нас перестрелять и не могут подобраться поближе, чтобы задавить нас массой. Поглотить нас, как разлив реки, и утопить в смерти. Не могут. Кавалерия сворачивает к центру и лавой несется на отступающих. Рубит саблями по головам и спинам, и вот теперь кавалерия мятежников бросается на нашу. Господи спаси. Они схлестываются, как два корчащихся дьявола, вертятся, поднимают сабли, палят из пистолетов друг другу в лицо – запросто, как «здрасте» сказать. Десятки солдат падают. Мешанина испуганных бегущих людей, лошадей, встающих на дыбы и скидывающих всадника, и бог знает еще какие опасности. Вот кавалерия скачет назад, позволяя проклятым мятежникам отступить за холмы. Черт побери, нет. У них там еще один кавалерийский полк, он несется прямо через отступающих, и те чуть не поворачивают обратно, чтоб их не растоптали свои. Вот они снова идут на нас. Мы палим, как одержимые лунатики. Палим и палим. Целое людское море снова поворачивает – будто старый король Кнуд совершил чудо, что не осилил в старину. Людской прилив уходит вспять. Минут пятнадцать мы их еще видим, и среди нас поднимается победный крик, и вот мы стоим или преклоняем колени, задыхаясь, как измученный жаждой скот. Разрази Господь меня и весь мир, Старлинг Карлтон наваливается на парапет и своим большим толстым лицом плюхает об землю, словно целует ее. Но он устал, как охотничья собака, что пробегала целый день. Таскал свою тяжеленную тушу и теперь шмякнулся как убитый. Я слышу, как он что-то бормочет в землю, рот забит ею, лицо облеплено. День выдался сухой, как печка, но с Карлтона столько поту натекло, что хватило бы горшок слепить. Приходит Джон Коул из своего отряда и опускается на колени рядом со мной. Упирается лбом в мое правое плечо и словно засыпает на миг. Погружается в сон. Как младенец после колыбельной. Весь полк вдруг словно засыпает. Никакая сила не сможет поднять нас вновь. Закрыв глаза, мы молимся о восстановлении сил. У кого есть Бог, те молятся Ему. И вот силы начинают возвращаться. Никакая благодарственная речь никакого капитана не передаст, как глубоко наше облегчение.
