Назавтра мы отчасти раскаиваемся, что заставили Винону работать. Джон Коул ведет ее к мистеру Чизбро и спрашивает, не согласится ли тот взять к себе в школу индейскую девочку, если она – полукровка и его собственная дочь. Этот джентльмен держит небольшую школу в каменном домике на задворках Перл-стрит. Он отвечает, что в городе этого не потерпят, и Джон Коул приводит Винону обратно и говорит, что порой ему хочется кого-нибудь убить, чтобы объяснение было доходчивей. Сам он, конечно, сроду в школу не ходил. Я, может, считал себя великим ученым, потому что в Слайго учился в школе несколько лет. Да, наверно, я так думал. Ну, говорит Джон Коул, как ты думаешь, ты сможешь научить ее чему-нибудь такому, чего она не узнала у миссис Нил? Я сказал, что вряд ли. Индейских школ в этих местах нету, поскольку индейцев отсюда выгнали много лет назад. Здесь, похоже, когда-то было главным племя чиппева. Черт возьми, говорит Джон Коул, как это в городе нет места для Виноны? В тот же вечер он упоминает об этом в беседе с элегантным Беулой Максуини, и тот говорит, что может учить Винону. Он говорит, что его прозвище – «поэт Максуини» и что он самолично сочинил штуки три песен, которые теперь исполняются в минстрел-шоу. Клянусь Богом, неужели, говорит Джон Коул. Да, отвечает Максуини, и я могу учить Винону три утра в неделю, потому что я работаю только вечером. Лучше и не придумаешь, говорит Джон Коул, а как это вы стали таким джентльменом, мистер Максуини? Отец мой был свободный человек, отвечает тот, он работал на Миссисипи на пароме и чего только не возил от англичан к испанцам и обратно. А где теперь ваш отец, спрашивает Джон Коул. Он уже упокоился, отвечает Беула, так давно, что, когда его хоронили, год еще начинался с цифр один и семь. Боже милостивый, восклицает Джон Коул.
Так ознаменовались лучшие времена в маленьком королевстве, которое мы построили, защищаясь от тьмы. Похоже, нам суждено, чтобы любое наше жилье располагалось у воды. Мы находим дом с видом на реку, с четырьмя спальнями, с крыльцом на улицу, это не лучшая часть города, и мы к ней подходим, как перчатка к руке. Как перчатка. Вы и не знаете, какая пестрая толпа составляет американский город. Во-первых, нищие ирландцы, всезнайки чертовы, они живут под протекающей лестницей и считают, что это дворец. Потом полукровки – индейцы, смешанные бог знает с чем. Потом черные, которые приехали, может, из Каролины или откуда-нибудь вроде. Потом китайские и испанские семьи. Мы поселились там, куда все эти люди возвращаются вечером с работы, – в основном с разработок гипса или после уборки домов у голландцев на другом конце города. Наш домовладелец – сам поэт Максуини. Он ведь копит деньги уже семьдесят пять лет, и теперь у него пять или шесть домов.
Но это не главное. Главное то, что мы живем как семья. Джон Коул знает или смутно помнит, что родился в декабре. Я вроде как помню, что у меня день рождения в июне, а Винона говорит, что родилась в полнолуние месяца Оленя. В общем, мы складываем все вместе и назначаем всем троим день рождения первого мая. Мы решаем, что Виноне девять лет. Джон Коул выбирает двадцать девять. Мне, стало быть, двадцать шесть. Что-то вроде этого. В общем, сколько бы там лет нам ни было, мы молодые. Джон Коул – самый красивый мужчина во всех христианских странах, и сейчас он в расцвете красоты. Винона – самая прелестная дочь, мечта любого отца. У нее потрясающе красивые черные волосы. Глаза синие, как спинка макрели. Или как перья на крыле у селезня. Милое личико прохладно, как арбуз, когда держишь его в ладонях и целуешь девочку в лоб. Одному Богу известно, что она перевидала и в каких передрягах побывала. В кровавой резне – это точно, потому что мы сами ее учинили. Среди крови и трупов своих родных. Ребенок, переживший такое, наверняка будет просыпаться ночью в холодном поту. Вот и Винона просыпается. Тогда Джону Коулу приходится прижимать к себе ее дрожащее тельце и убаюкивать ее колыбельными. Точнее, он знает только одну и поет ее снова и снова. Нежно держит девочку и поет ей. Где он этой колыбельной научился, никто не знает, даже он сам. Как будто птица случайно залетела из далекой страны. Он ложится на кровать Виноны, и она всем телом жмется к нему, как жмутся к матерям медвежата или волчата зимой в берлоге. Жмется изо всех сил, будто Джон Коул – островок безопасности, до которого она пытается доплыть. Тихая гавань. Потом ее дыхание выравнивается, и она начинает тихонько сопеть. Джон Коул возвращается ко мне в постель и в темноте или услужливом полумраке свечи взглядывает на меня и кивает. Убаюкал ее, говорит он. Это точно, говорю я.
Что еще нужно двум людям для счастья.
Через несколько месяцев работы у мистера Нуна мне уже кажется естественным не переодеваться по часам. Мне приятнее носить дома платье какого-нибудь незатейливого цвета и не таскать на себе штаны все время. Вне дома – одно дело, внутри – другое. Винона об этом ни слова не говорит. Как будто видит только мое лицо, а не то, что на мне надето. Уж не знаю, что она там видит у меня в лице. Тогда не знал и сейчас не знаю. Но в платье мне больше по себе – это все, что я могу сказать. Готов поклясться, что в платье я шучу смешнее, – мой любимый Джон Коул от моих шуток ржет как конь. Винона готовит свои простые блюда, и мы сидим втроем в тусклом свете: летом мы загораживаем окна от ужасной жары, а зимой – от крыс или холода, который просачивается всюду, стоит только щелочку оставить. Дома Винона поет песни не из минстрел-шоу, а другие, которые уносят ее в прошлое, в невинное детство. Нам страшно думать, что мы даже не знаем, кто была ее мать – может, та самая женщина, которую мы убили. Бог свидетель, порой мы думаем, что совершили чудовищное преступление. И если кто подсчитывает на счетах, то, может статься, это не единственное наше преступление против нее. По совести, она вправе как-нибудь ночью перерезать нам обоим горло, чтобы красная кровь брызнула на подушки. Но нет. Она поет, мы слушаем, и все трое возвращаемся мыслями в прерию. Винона – в край своего детства, а мы – в те минуты, когда стояли, глядя на просторы безлюдной красоты.
Мы по-всякому меняем, подгоняем и кроим свой номер, пока из одного сюртука не выходит десять. Мы учимся слушать зал и менять курс согласно ветрам и течениям каждой ночи. Билеты в раек дешевы, и многие зрители приходят по три раза в неделю. Огромная перемена в зале – стали приходить и женщины. Красивые яркие девушки из низов. Продавщицы. Торговки рыбой. И девушки с приисков, упаковщицы гипса в мешки. Они приходят посмотреть на странную даму, женственную, словно одна из них. Они хотят увидеть, хотят постичь тайну. А я хочу им ее показать. От этого порой наступает безумная тишина, а порой – странные моменты, будто падаешь с огромной высоты. Когда все валится в слепящую темноту. Когда у меня желудок уходит в пятки, прямо в аккуратные блестящие туфельки. Странное это дело в Гранд-Рапидс, и я так и не понял его досконально. Единственный неприятный момент – после представления мне надо быстро переодеваться в штатское, и мне теперь нельзя уходить через дверь мистера Максуини, но Джон Коул выводит меня через театральное фойе, и мы идем, как два безымянных незнакомца, и выходим в проулок, где кучи бутылок и подтеки жижи – ополоски плевательниц. Пистолет у Джона Коула за поясом штанов сидит аккуратно, как белка в гнезде. Потому что кое-кто из зрителей влюбился в блеск и откровенную странность нашего номера. Наверно, они хотят на мне жениться. Или просто меня хотят. А тем временем Джон Коул говорит, что любит меня, как никто никого не любил за всю историю, с тех самых пор, как землей владели обезьяны. Это в «Курьере Гранд-Рапидс» напечатали новость: оказывается, люди раньше были обезьянами. Джон Коул сказал, что его это совершенно не удивляет, после всего, что он перевидал.
