Мистер Нун говорит, что в Гранд-Рапидс старатели тоже есть, только они не золото ищут, а разрабатывают жилы гипса вдоль реки. В старателях есть что-то такое, из них выходят отличные зрители. Во всяком случае, мы на это надеемся. С поклоном и взмахом фетровой шляпы Титус Нун удаляется. Назавтра мы – Джон Коул, я и Винона – выходим в город и тратим все свои сбережения на сценические костюмы. Джон Коул говорит, надо купить лучшее, на что у нас хватит денег. Мы должны одеваться шикарно. Мы ведь не в балагане играть будем. Он хочет, чтобы я был одет роскошно, как самая знатная аристократка. Ну хорошо. Нам предстоит нелегкая задача – купить все нужное в дамской галантерее, – но продавщицы оказываются очень любезны. Мы говорим, что будем играть в минстрел-шоу, и они решают, что это просто шик, так что история у нас подходящая, можно рассказывать.
В Гранд-Рапидс уже наступает вечер, когда мы плетемся обратно в суитовский отель. Мы устали, как индейские воины. В тавернах и харчевнях зажигаются огни, тротуары пружинят и щелкают у нас под сапогами, продавщицы закрывают витрины ставнями, и холодный ночной воздух заполняет улицы. У нас нет денег даже на извозчика, и мы тащимся на своих двоих и тащим покупки. Мешки словно свинцом набиты – столько всего нужно благородной даме. Красота не дается легко, а мы поставили на свой театральный номер все, что у нас было. Если дело у нас не выгорит, придется срочно искать работу. Господь сотворил целый мир за семь дней, говорит Джон Коул. У нас все получится, говорю я.
Мы возвращаемся к себе в номер, зажигаем керосиновую лампу и стягиваем сапоги. Мы не смеем послать Винону за едой, так что придется ложиться на голодный желудок. Винона готовит постели и устраивается на диванчике, приставленном к изножью нашей кровати. Сегодня мы будем непорочны, как обычные попутчики. Скоро ее маленькую аккуратную фигурку обволакивает сон, грудь поднимается и опускается в тихом дыхании, так что через кровать словно пробегает бурный ручеек. Мы лежим в темноте бок о бок, и левая рука Джона Коула просовывается под простыней и сжимает мою правую руку. Мы слушаем вопли ночных гуляк под окнами и конский топот на дорогах. И держимся за руки, как влюбленные, которые только что встретились. Или как воображаемые влюбленные в неведомой стране, где им можно не прятать свою любовь.
Глава одиннадцатая
В решающую ночь мистер Беула Максуини, привратник при служебном входе театра, открывает служебную дверь (натурально) и впускает нас туда, куда публике ходу нет. Мистер Максуини – чернокожий из Толедо, восьмидесяти девяти лет от роду. Мы всю неделю репетировали свой небольшой номер, мистер Делахант, уроженец измученных голодом холмов Керри, руководил малярами, рисующими наши декорации, а сам мистер Нун разметил наши шаги на сцене и, удалившись в темные глубины зрительного зала, решил, где именно должна стоять и петь Винона, пока мы исполняем свои немые роли в огнях рампы. Больше всего мы спорили о том, должен ли Джон Коул до меня дотрагиваться или даже целовать, и Титус Нун решил, что лучше всего импровизировать по ходу дела и быть готовыми сбежать в ночь, если что-то пойдет не так. Вот мы уже в длинной гримерной, в глубинах театра, здесь мы – лишь один атом среди неразберихи десятка персонажей, малюющих себе лица черным. Маленькие костюмерши зашивают толстых девиц в костюмы, и кругом гремит восхитительная смесь разговоров по делу и смеха. В труппе есть два настоящих негра – мистер Нун зовет их африканцами; они тоже красят свои черные лица черным и малюют себе большие белые губы – так певца лучше видно публике в туманном желтом свете огней рампы. Фитили, плавая в керосине, образуют туман, вроде как в утренней долине прекраснейшего места, Йеллоустоуна. Винона тоже рисует себе черное лицо. Она в восторге смотрит на себя в зеркало. Кто я теперь, спрашивает она. Певцы распеваются. Отхаркивают мокроту из забитых табаком горл. Комические девицы сидят перед зеркалом и тренируются – корчат странные рожи. Скоро мы услышим со сцены первые скетчи, они вкусными яблоками покатятся в зал через рампу. Зал ревет, как река, внезапное молчание – и снова рев, будто река низвергается водопадом. Нам в душу вливается эликсир, как всегда, когда ставишь себя в опасность – подобно тому, кто решает нырнуть в водопад и остаться в живых. Джон Коул прихорашивается так, что щеки его светятся не хуже лампы. Я никогда не видел его таким красивым. Костюмерша заходит ко мне за ширму и помогает с черным делом – надеванием нижнего белья. Что идет сначала, что потом, как в загадке. Корсет, и корсаж, и бюстгальтер, и подушечка на задницу, и пакетики ваты для грудей. И мягкая нижняя сорочка, и нижние юбки, и само платье, жесткое, как крышка гроба. Платье желтое, как вода в лунном свете. Богатая вышивка, кружева, вытачки, бока, простеганные крест-накрест. Облачко из печатного муслина в цветочек – спереди и сзади. Мы верим, что в свете рампы все это хорошо. Огни рампы – наши союзники, они пресуществят нас в иных людей, в чудо для зрителей. Управляющий подает нам знак. Мы стоим за кулисами, слушая скетч, который идет перед нами. Съеденный ужин просится из желудка на волю. Мы напряжены, как проволока забора. Номер завершается смешной песней и танцами – быстрый негритянский говорок, радостный гогот публики. Толпу взвинчивают – от легкого ветерка до урагана. Сцена пустеет, и пианист начинает тихо играть музыку, что мистер Нун подобрал для нашего номера. В эту страшную минуту я внутренним взором вижу своего покойного отца на одре в Ирландии. Декорации уже на месте, и Джон Коул с Виноной выходят на сцену. Она очаровательной походкой приближается к рампе и поет. Я слышал ее пение на репетициях, но сейчас песня звучит с новой силой. И к ней примешиваются какие-то другие звуки, словно мышь прокралась. Это зрители смеются и хлопают в безыскусном восторге. Я выступаю на сцену, свет бьет мне в лицо и в то же время тянет вперед. Я как обломок кораблекрушения после бури. Бестелесен, хрупок. Я словно под водой в луже света. Я медленно, медленно иду вперед, приближаясь к зрителям. Происходит что-то странное: зал затих. Но эта тишина говорит больше, чем любые звуки. Я думаю, зрители сами не знают, что видят. С одной стороны, это правда, что они видят прелестную женщину. С мягкими грудями. Словно с картинки. Меня охватывает наслаждение, равное лишь тому, которое дарит опиум. Мне кажется, что я – один из огней рампы, с фитилем вместо сердца. Я ни слова не произношу. Винона порхает кругом, изображая, что прибирается в этом таком-сяком будуаре. Джон Коул, лощеный красавчик, идет ко мне с дальней стороны сцены, и мы слышим, как зрители втягивают воздух – словно море отступает перед приливом, обнажая гальку пляжа. Джон Коул все приближается. Они знают, что я мужчина – на афише было написано. Но я подозреваю, что каждый из них хочет меня коснуться, и Джон Коул сейчас – посол, несущий их поцелуи. Он приближается – медленно, медленно. Он протягивает ко мне руку, так открыто и просто, что я, кажется, сейчас умру. Зрители затаили в груди втянутый воздух. Проходит полминуты. Наверняка они не могли бы даже под водой задержать дыхание так надолго. Они открыли новое измерение в своих легких. Мы погружаемся все глубже, глубже в воды желания. Все до единого зрители, молодые и старые, хотят, чтобы Джон Коул коснулся моего лица, сжал мои узкие плечи, прижал губы к моим губам. Красавчик Джон Коул, мой любимый. Наша любовь – у всех на виду. Тут легкие зрителей не выдерживают; хриплый шум выдоха. Мы достигли границы своего номера, странной пограничной зоны. Винона убегает со сцены, и мы с Джоном Коулом разрушаем чары. Мы разделяемся, как танцоры, мимоходом кланяемся зрителям, поворачиваемся и исчезаем. Словно бы навсегда. Зрители видели что-то непонятное им и в то же время отчасти понятное – на протяжении одного вдоха. Мы сотворили нечто, непонятное нам и в то же время отчасти понятное. Мистер Нун на седьмом небе от счастья. Он дрожит от радости за кулисами, выглядывая в зрительный зал. Свет течет по его лицу. Толпа по ту сторону занавеса хлопает, ухает, топает. Она охвачена безумием, знаменующим восхитительную свободу. Понятия отброшены. Пускай лишь на миг. Люди увидели мерцающую картину красоты. Весь день они трудились на приисках, вырубая и подбирая гипс. От этой работы ногти у них странно белые. Спины болят. Утром снова тащиться на работу. Но в течение минуты они любили женщину – не настоящую, но это совершенно не важно. На один безумный туманный миг в театре Титуса Нуна воцарилась любовь. И в этот мимолетный момент она была вечной.
