Поразительно, но моя мать аж на два шага попятилась.
Довольно долго она просто смотрела, не отрываясь. Глаза у нее сузились больше обычного.
Потом выговорила, обращаясь ко мне:
– Я сейчас уйду обратно домой, но буду ожидать, что и ты вскоре заявишься.
– Как сказать, не знаю, сколько это времени займет. Ведь прежде мне никогда не доводилось передавать мертвое тело медэксперту. Но, когда закончу, я приду.
Она повернулась, уходя.
– Мам, – позвала я, и она обернулась. – Вот. У меня есть кое-что для тебя. – Я порылась в чемоданчике и вручила ей открытку.
Она дважды повертела ее в руках:
– На ней ничего нет.
– Не смогла сообразить, что написать.
– О-о. Ладно. Спасибо, в общем-то.
После чего пошла в дом.
Я сидела, не сводя глаз с пустого места, где только что стояла мать. Была поражена молчанием и признательна за него.
– Вот, это была моя мать, – сказала я.
– Да-а. Просек.
– А ты был и вправду хорош. Ты ей не дал поизмываться над собой.
– Меня уже тошнит от собственной запуганности, – сказал он. – Надоело уже.
– Здорово. Для тебя здорово.
– Что еще за ЭМБ?
– А-а. Эндомиокардиальная биопсия. Ну да, ты еще спросить не успел, как я поняла, что это не ответ на твой вопрос. На самом деле это гадкий анализ, при котором проникают в вену, как в самое уязвимое место. И выискивают следы отторжения пересаженных тканей. О, боже мой, только послушай меня. Ведь как человек говорю, верно? Это вроде как предупреждает, если моя иммунная система пытается убить это сердце. Чего, я убеждена, она делать не собирается. Но все равно нужно проделать еще кучу анализов. Нельзя так запросто взять и сказать, что ты вполне уверена, что не собирается. Им нужны ответы, какие можно предъявить банку.
Мы еще немного помолчали.
Потом я сказала:
– Ну, теперь-то я и в самом деле уеду. Нет, не прямо сейчас. Наведаюсь к врачу, как мама хочет. Надо убедиться, что с сердцем все в порядке. Но потом я уеду. Я не могу оставаться здесь без Эстер. Она – единственное, что удерживало меня тут. У меня бы сердце разорвалось оставаться здесь, когда ее нет. Даже не знаю, как бы я справилась.
– Ого, а вы и впрямь были близки, да? Могу я поехать. Давай, я отправлюсь с тобой.
– Зачем?
– Зачем? А зачем ты хочешь уехать совсем одна? Так оно и безопасней будет. И не так одиноко. И у тебя даже автомобиля нет. А у меня есть.
– Это какая машина-то? Твоя машина? Или мамы твоей?
– От, черт. Я ж не могу взять да и сбежать в маминой, как я смогу? Она ей нужна будет.
– Ага, только про свою ты Эстер сказал, что она и до Манзанара не доберется, не развалившись.
С минуту он губу покусывал.
– Ну и что бы ты предпочла, когда нужда придет уехать? Машину, которая может сломаться, или совсем никакой машины?
– Хороший довод, – кивнула я. Потом еще немного подумала. – А как же твой оркестр, твоя группа?
– Начхать на группу. Кого это волнует? Опротивело. Они себе нового бас-гитариста найдут. Да им в любом разе на все наплевать. Я лучше с тобой поеду.
И, знаете, сказать правду, и впрямь страшновато было думать, что сбежать предстоит совсем в одиночку. Я пойду, удаляясь от входной двери, и потом… что? Что мне взять с собой и надо ли будет всё это нести? Как мне нести это все? Куда я подамся прилечь, когда устану? В машине, по крайней мере, соснуть можно. Даже если она сломается, в ней можно спать.
– Может быть, – произнесла я. – Только… просто друзья, так?
Виктор слегка поежился. Но потом сказал:
– Ага, лады. Если никак иначе. Тогда – просто друзья.
– Ладно. Думаю, по-доброму получится. Если ты и вправду уверен, что хочешь поехать. Дай мне номер своего телефона. Как только выясню, когда я управляюсь с этим врачебным осмотром, я тебе позвоню.
– Нам надо сходить к ней домой, – сказал он. – Посмотреть, есть ли с кем связаться.
– У Эстер нет никакой семьи. Все умерли.
– А-а. Тогда так. Как по-твоему, какими бы ей хотелось, чтоб были похороны?
– Без понятия, – выговорила я и сразу же ударилась в плач.
Так что Виктор дожидался на ступеньках полицию и медэксперта, а я перебирала вещи Эстер. Много времени это не заняло. Она не была, что называется, барахольщицей. Жила, как человек в турпоходе: в прочной деревянной палатке посреди города. Только с тем, что необходимо, чтобы выжить.
В одной папке я нашла несколько банковских выписок. Самая последняя из них сообщала, что у нее на счету 148 долларов. Еще нашла сертификат на заранее оплаченную церемонию кремации.
Кремация.
Не странно ли это для человека с таким прошлым, как у Эстер? Кремация.
Но такова была ее воля.
Я взяла сертификат с собой показать Виктору и кому бы то ни было, кто должен был вот-вот появиться.
Когда я вернулась домой
Конечно же, рано или поздно пришлось идти и толковать с мамулей.
Я выбрала, надеюсь, нечто вроде золотой середины. Не настолько рано, чтобы я не смогла вынести это, но и не настолько поздно, чтоб она взорвалась или еще что.
– Ладно, я вернулась, – сказала я. – Прости.
К тому времени она порядком угомонилась. Не сказать, чтобы не сильно безумствовала. Просто безумствовала так, что меньше шума производила.
– Просто из любопытства, – отозвалась она, – хотелось бы знать, за что именно просишь прощения?
Вот я и сказала:
– Ну, думаю, за то, что не очень хорошо с отъездом получилось, и еще за то, что тебя волноваться заставила до безумия. По правде-то, полагаю, одно от другого не отделимо. Думаю, на самом деле это больше похоже на одно целое. Одно во многом результат другого.
Я старательно избегала смотреть ей в глаза. Потому как она своим взглядом карала меня. Может, я и заслуживала какого-то наказания, только я все еще никак не могла отойти от потрясения, вызванного тем, что произошло с Эстер.
Неужто она не понимала, что Эстер по-настоящему много значила для меня? А следовало бы.
Опять же, и мне следовало бы понимать, что ей на самом деле было важно, чтоб ей сказали, куда я отправляюсь и когда вернусь.
Ну вот опять у меня сплошные «следовало бы».
Но ведь в самом деле нельзя же, думаю, жить, ничего не зная о других людях, и ожидать, что они знают о тебе все. Это довольно обычно. И довольно легко. Только, по правде, это несправедливо.
