И почему это, думала я, мы ничего не придумали, как вернуться так, чтоб моя мать не заметила.
– Что? – промямлила я. – Ага, мы дома. Усекла.
– У нас закавыка, – сообщил Виктор.
– Да-а? Какого рода закавыка?
– Такого рода, что Эстер умерла.
На ступеньках
Мы сидели на ступеньках, ведших туда, где когда-то жили мы с Эстер. И где когда-то я жила с моей мамулей. И где моя мать все еще жила. В ожидании.
Я плакала. Много.
Виктор не плакал. Думается, от него и ждать этого не следовало. Он не был Эстер настоящим другом. По-настоящему он был просто ее водителем.
Джекс все еще сидел в салоне машины рядом с Эстер. Он ее не покинет.
Мы ждали, когда кто-то появится, но точно не скажу – кто. По телефонам названивал Виктор. Не я.
Мне некогда было: плакала.
Наверное, Виктор сообщил в полицию, но я не спросила.
Через несколько минут вышла моя мать и встала передо мной, раскрыв рот. Похоже, ей хотелось сказать столько много сразу, что фразы сбились в кучу и застряли, после чего она вообще ничего не могла выговорить.
– Привет, мам, – произнесла я. По-моему, тогда я уже сидела, обнимая собственные коленки.
Похоже, она не заметила, что я плакала.
Или не заметила, или ей было все равно.
Когда же она наконец обрела дар речи, то заорала на меня.
– Вида, – ударилась она в крик, – где, скажи на милость, ты шлялась?!
Мне, по-честному, было не до препирательств или еще чего. Ведь, понимаете, Эстер только что умерла. И я почти совсем расклеилась.
Потому просто сказала:
– Ездила в Манзанар с Эстер.
– Ты с Эстер была?! – Крик делался все громче. Мне хотелось, чтоб мамуля опять онемела. – Она клялась, что тебя у нее нет!
– Ну и что, когда она клялась, это было правдой.
– Ну, я выложу этой бабке, что я о ней думаю, – выпалила она.
Я от этого как-то сразу устала. Припомнилось, до чего ж невероятно утомительно находиться рядом с моей матерью. У меня почти не было сил ответить.
Но я понимала, что она чувствует, и все такое. Ведь я кинула ее почти в полном неведении, хуже чего, полагаю, для моей матери и быть не могло. Мне следовало бы об этом догадаться. Ну, думаю, часть меня понимала. Ей, должно быть, тяжко было вдруг узнать, что Эстер все это время была в ведении, а она нет.
Мне следовало бы постараться получше.
Вот интересно: говоря о своей матери, я то и дело употребляю слово «следовало бы». Во всяком случае, интересно для меня. Просто в последнее время не могу не обращать на это внимания.
– Нет, – выговорила я. – Не думаю, что у тебя получится.
– Хотела бы я посмотреть, уж не ты ли мне помешаешь! Хотела б я от тебя услышать, что мне помешает!
Я оглянулась на Виктора. Я не в силах была этого выговорить. Что и передала ему взглядом. Тогда, в тот момент, когда я сделала так, я, по правде, еще не знала его настолько хорошо, чтобы понимать, могу ли что-то показать ему взглядом. С некоторыми людьми так получается. С некоторыми – никак. Но, похоже, он все прекрасно понял.
Один ноль в пользу Виктора.
– Эстер скончалась, – произнес он. – Она вон там, в машине моей матери. Можете высказать ей все, что хотите, только не думаю, что от этого многое изменится.
Моя мать зло глянула на него, выгнув одну бровь. Глянула через плечо. Вниз по лестнице, в сторону машины.
Потом она спустилась и решила взглянуть сама.
Джекс зарычал на нее. Пес словно защищал Эстер. Это было так трогательно.
Мама разом взлетела обратно на лестницу.
– Ну так не сиди же сложа руки! – вопила она. – Позвони кому-нибудь! Делай что-то!
– Я уже сделал, – сказал Виктор. – Позвонил в полицию, они вызвали медэксперта. Нам осталось лишь ждать, когда они появятся.
Странно, подумалось мне, что он, похоже, совершенно не боится моей матери. Как это можно: трепетать от страха перед Эстер и не испугаться моей матери? До чего ж чудно, как всех нас страшит такое разное.
Мать все еще жгла его взглядом сверху вниз.
– Вы кто? – сказала она.
– Грубовато получается, – заметила я, но мать не обратила на это никакого внимания.
– Я водитель Эстер, – последовал ответ. Голос безо всяких чувств.
Я заметила, что до матери определенно дошло: с Виктором у нее ничего не выйдет. Она вновь обратила свою мелкую карликовую ярость против меня.
– Ты пропустила очередную ЭМБ.
– Ага. Знаю. Но все идет хорошо. Тебе это известно. Ты же знаешь, каково мнение доктора Васкес.
– А что он сказал? – встрял Виктор. Словно его очень интересовало состояние моего здоровья, но до сих пор он никак не решался спросить.
– Она. Доктор Васкес – она. И она сказала, что из всех ее пациентов у меня наименьшая склонность к отторжению. У меня не выявлено ни единого признака отторжения. И ты в то время, когда она говорила это, была там, мама. Так что не понимаю, что тебя так беспокоит.
– Это не означает, что ты вправе пропускать ЭМБ.
– Мама. Мне только что двадцать лет исполнилось. Я вправе делать все, что захочу. В том числе и ездить куда-нибудь. Куда-нибудь, где я не дома.
– У тебя был день рождения? – спросил Виктор. – Когда?
– Когда мы путешествовали.
– Зря мне не сказала. Мы бы отпраздновали.
– У нас было прелестное путешествие. То есть, пока не умерла Эстер, оно было прелестным. Так что вот и празднование. Типа того.
– Надо было мне сказать. Почему ты мне не сказала?
– Не знаю. Столько всего происходило.
Пока мы говорили, мамуля моя распалялась все больше, если такое вообще возможно, ведь мы-то говорили о том, что никакого отношения не имело к тому единственно важному, о чем она только и способна была думать и разговора о чем она еще даже не начинала.
– Вида! Не отвлекайся! Ты собираешься остаться и сделать ЭМБ?
– Да. Обязательно, я обещаю. А сейчас, пожалуйста, мам. Пожалуйста. Только-только умер друг, лучше которого у меня не было. И прямо сейчас я не желаю об этом говорить. Я скоро приду и поговорю с тобой. А прямо сейчас я просто не могу…
– Я чуть с ума не сошла от волнения, – завелась она.
И Виктор словно привстал (но лишь фигурально выражаясь, потому как на самом деле его высоченное тело продолжало сидеть на ступеньках) и произнес кое-что по-настоящему доблестное.
– Вы, очевидно, – произнес он, – не расслышали, что Вида сказала. Она сказала, что только-только умер ее лучший друг и сейчас она беседовать не хочет.
