Вот я и поделилась с Эстер. Рассказала, что собралась выбраться в мир.
Утром, первым делом. Ни свет ни заря. Я лежала на диване, не спала. И, хотя даже и не слышала ее, и не знала, встала ли она, во всяком случае, полной уверенности в том у меня не было, я увидела, как она ходит по кухне почти в темноте, готовя себе чай.
Вот я и сказала:
– Эстер. Я собираюсь выйти в мир.
– Я и не сомневалась, – отозвалась она, – что ты это сделаешь. Раньше или позже. Хочешь чашечку чая?
– Это было бы просто прелестно, – произнесла я.
Выживание
– Как же ты выживешь? – спросила Эстер.
Не сразу. В тот день позже. Когда я ясно и понятно разъяснила: раньше – значит раньше. Что я собираюсь выйти в этот мир раньше. А совсем не позже.
– Как не выжить?
– Есть много способов. Скажем, будешь помирать с голоду. Чем будешь питаться? Где голову приклонишь?
– Не знаю, – сказала я. – Только мне кажется, что большинство людей, у кого не так много денег, не умирают с голоду. Большинство из них как-то устраиваются.
– Стало быть, ты понимаешь, что у тебя есть возможность умереть.
– Прикидываю, – кивнула я. – Только я всю свою жизнь умирала. Так что в этом ничего нового.
– До чего ж мы с тобой похожи, – сказала Эстер. – Долго-долго думали, что в любой момент умрем, а потом выяснилось, что времени в нашем распоряжении куда больше, чем мы представляли. Так что, по-видимому, наш долг в том, чтобы использовать это время мудро.
Я обдумывала ее слова. И ела свою половину бутерброда с индейкой, который Эстер приготовила нам на пару.
– Думаю, надо не растратить его попусту, – сказала я.
Эстер вздохнула. Вид у нее был грустный, отчего я еще больше чувствовала себя виноватой. Что-то не припомню, чтобы раньше когда-нибудь видела Эстер грустной. Погодите, нет. Это неверно. Эстер всегда печальна. Но всегда – одинаково. Насколько помню, не было еще случая, чтоб она была грустнее, чем в любой другой раз.
– В какой-то мере я надеюсь, что суть не в этом, – заметила она. – Ведь, если так, стало быть, я совершила ужасную ошибку. Все эти годы только и делала, что старалась оставаться в целости и сохранности. Увы, с сожалением признаю, что, возможно, ты права. Мысль об этом мне противна, но – возможно.
Потом мы просто жевали и смотрели в окно. Оно было открыто, как и обычно, на подоконнике ничего для птиц не было, но птицы на нем все равно сидели. Словно ситуация могла измениться в любую минуту безо всякого предупреждения. И все, что им остается делать, – это дожидаться.
Некоторое время мы не разговаривали.
Потом Эстер подала голос:
– Ты уверена, что не идешь на это ради того, чтобы выяснить, не явится ли даритель сердца разыскивать тебя?
– А как же, именно ради, – воскликнула я. – И этого тоже – точно.
Когда
Позже, когда солнце уже почти село, а я, сидя у окна, следила за ним, Эстер спросила:
– Если точно, то когда ты намерена это проделать?
– Точно не знаю, – ответила я. Потому как, откровенно, это одна из тех фраз, что звучат лучше с каждым мгновением, когда срываются с языка. – Точно не сегодня.
– Ну, разумеется, не сегодня, – хмыкнула она. – Сегодня уже более или менее прошло.
– Наверное, и не завтра.
– Понятно, – кивнула Эстер.
И я видела: она на самом деле понимала. По сути, она, наверное, чересчур много понимала.
– Я обдумывала сказанное тобой, – сообщила мне Эстер за завтраком.
Она подала чай с молоком и сахаром, и я потягивала его. Раздумывая, а есть ли – где-то на свете – кто-то, кто подает тебе чай с молоком и сахаром по утрам.
Наверное, нет.
– Что именно?
Ее домашнее платье сползало с одного плеча, и мне была видна бретелька ее бюстгальтера, сколотая в одном месте маленькой розовой булавкой.
Тело вокруг шеи и по плечам было на вид мягким и «пышным». Именно так всегда выражалась моя мать, говоря об Эстер. Она пышная женщина. Думаю, это вежливая форма взамен «жирная». Наверное, когда вам довелось увидеть, как все ваши друзья, все родственники до единого умерли от голода или почти умерли, когда и сами вы умирали голодной смертью, пышность начинает представляться как раз тем, что нужно.
– Об оставшейся нам жизни и как долг велит нам не растратить ее попусту.
– Ой. Жалею, что тоску на вас нагнала. Совсем не хотела, чтоб вы тосковали.
– Ну, не очень-то я и тоскую, – отмахнулась Эстер. – Если б было слишком поздно, вот тогда бы затосковала. А так я еще не мертва. Значит, еще не слишком поздно. Просто поздно. Однако не настолько поздно, чтоб ничем уже и помочь было нельзя.
– Так… Эстер, что вы надумали предпринять?
– Мне хотелось бы отправиться куда-нибудь.
– Могу я отправиться с вами?
– Я надеялась на это. Мне нужно, чтоб ты поехала. Я слишком стара путешествовать в одиночку.
– Куда же вы хотите направиться?
– Не куда угодно, как ты. Ты достаточно молода, чтоб лететь куда глаза глядят. Мне же, по здравом размышлении, лучше держать курс на одно место.
– Это место вам уже известно?
Эстер рассеяно подтянула спадавшее на плече платье.
– Да, – выговорила она. Более чем твердо. Царственно. Как будто долго над этим думала. Куда дольше, чем с прошлого вечера. – Да, я все время знала, куда должна отправиться, если когда-нибудь решусь куда-то поехать. Хотелось бы съездить в Манзанар. – Молчание. Потом два куска хлеба скакнули из тостера, и Эстер протянула один мне, а другой взяла себе. Я глаз не могла оторвать от толстенного слоя масла, который она намазала, потом от ножа, который она тщательно вытерла о салфетку, прежде чем погрузить его в джем. – Ты знаешь, что это такое, этот Манзанар?
– Вроде бы, – ответила я. А сама все глядела на тост и думала, что не особо-то я и голодна. Думаю все же, не отсутствие голода у меня было главным событием. – По-моему, как-то смотрела кино про это. Это не там, куда мы ссылали всех американских японцев во время Второй мировой войны?
– Именно так.
