Нет, постойте. Может, «скучно» и не то слово. А какое слово мне тут нужно?
Одиноко. Вот какое.
Было чуточку одиноко.
Что значит быть нетипичной пронырой
Делать что-то тайком – это сродни тому, чтобы лгать?
Я так не считаю. Во всяком случае, надеюсь, что нет. Ужасно думать, что этим я порчу свою (почти) незапятнанную репутацию.
И все же. Я дождалась темноты, чтобы подняться по лестнице к Эстер. Еще я укутала голову вязаным шарфом. Посреди лета. Как будто это никого не удивит. И я придерживалась той стороны лестницы, которую труднее всего разглядеть из нашего окна.
Звучит ужасно, понимаю. Только мне просто нужно было подольше побыть самостоятельной и подумать о всяком разном. А если бы мамуля меня увидела, она бы совершила марш на лестницу, стащила бы меня с нее или не пожелала бы уйти – и тогда весь мир поднялся бы вместе с ней исправлять неправедное, что я непременно сделаю в свое время, но на что у меня в данный момент просто нет сил.
Надеюсь, смысл понятен.
Я позвонила, потому как знала, что дверной звонок слышно только в квартирке Эстер. Стук же можно бы услышать более или менее повсюду.
Секунду спустя я услышала, как она откликнулась:
– Кто там?
Но не могла же я взять и заорать в ответ: «Это я, Вида!» Разве могла теперь? Вот я и позвонила еще раз, стала ждать.
Эстер должна была знать, что я пропала. Мамуля должна была сказать. Я про то, где мама станет искать меня первым делом? У Ричарда. И у Эстер. Значит, соображала я, минуты не пройдет, как Эстер уяснит. Сообразит, кто это. Или по крайней мере кто это мог быть.
Спустя минуту я расслышала характерный для Эстер звук. Тот, что она издавала, садясь в кресло или вставая с него. Такое постанывающее недовольство пожилой дамы.
– Кто там? – опять спросила она, на этот раз прямо из-за двери.
Я приблизила лицо вплотную к дверной щели и произнесла:
– Вида. – Хоть и тихо, зато с напором. Как бы намекая, что хочу, чтобы мой голос до нее долетел, но никуда больше не донесся бы или, отразившись от чего-нибудь, не улетел еще куда.
Ничего не произошло. Значит, она меня не услышала. Эстер за девяносто, и у нее не самый лучший в мире слух.
Еще минута, и я услышала лязг щеколды, запирающей дверь на цепочку, потом дверь открылась примерно на палец, и я увидела прекрасное лицо Эстер.
А что. Я, во всяком случае, считаю его прекрасным. Особенно тогда, когда оно мне нужно больше всего.
– Ой, – ахнула она. – Вида.
А я ей:
– Тс-с-с.
Дверь опять закрылась, я снова услышала лязг цепочки, потом Эстер открыла все настежь – и я скользнула внутрь.
Мы стояли в ее голой гостиной, разглядывая друг друга.
– Так, – произнесла Эстер. – Блудная дщерь возвращается.
– Ладно вам, – буркнула я. – Я понятия не имею, что это значит.
– Это из Библии.
– Что и объясняет, почему я понятия не имею, что это значит.
– Не важно. Где ты была? Твоя мать неистовствует.
Я рассказала Эстер, как отправилась в гостиницу, как я туда попала, почему и вообще все. Сказала ей, что знала: мамуля первым делом прибежит сюда проверять. (Сюда, а еще к Ричарду, что просто прелесть, ведь тогда он узнает, что я сбежала. Но позвольте мне не отвлекаться.) Короче, я объяснила, почему не сразу пришла к Эстер, потому что выжидала, пока мамуля не спросит ее, где я, чтобы она ответила, мол, не знает. Я хотела, чтобы она говорила правду.
– Кроме того, – сказала я, – прежде я никогда не останавливалась в гостинице. Хотелось взглянуть, что эта вся суета значит.
Эстер спросила, понравилось ли мне.
Я ответила, что было просто прелестно.
– Почему же ты тогда съехала? Ни в коем случает не возражаю против твоего присутствия тут. Просто любопытствую.
– Больше у меня с собой денег не было.
– А-а, – протянула она.
Эстер не впадает в восторг и не нервничает, как моя мать, которая притом еще и говорит, говорит, говорит, говорит, хотя говорить больше ничего и не надо. С тем, что говорить не надо, Эстер не возится. И, думаю, тяжеленько будет заставить ее разнервничаться. После всего того, что ей уже довелось пережить.
– Так она вас спрашивала, где я? – заговорила я. – Верно?
– Столько раз, что мне и не сосчитать.
– Думаете, больше не спросит?
– Могу только надеяться.
– Можно я у вас на диване посплю несколько дней?
– Разумеется. Только давай постараемся увериться, что твоя мама не знает. Иначе конца этому не будет. Впрочем, ты же своевременно скажешь ей, где ты, верно? Поскольку, хотя я и понимаю твои чувства, для нее это должно быть ужасно.
На меня напал приступ вины. И, конечно же, я пообещала.
Я спросила Эстер, зачем моей матери понадобилось совершить такую ужасную пакость, как оболгать меня, так про меня наврать Ричарду.
– Всего одна причина, имеющая хоть какой-то смысл, приходит мне на ум, – ответила она. – Ты для своей матери – все на свете. И она хочет, чтобы и она для тебя была всем на свете.
– Ого! – воскликнула я.
– «Ого» – в каком смысле?
– Просто я вправду удивилась, что не додумалась до этого сама.
Как раз тогда-то меня и осенило, а не дать ли, хоть и через силу, этой самой полной жизни попытку.
Есть причина, почему я так подумала. Выглядит она несусветной и неуместной в том виде, как я только что ее выразила, но в то время в ней был смысл. Сегодня просто сил больше нет писать об этом.
Еще об этом
Итак, вот что стоит за словами Эстер и почему это заставляет меня дать этой самой полной жизни попытку.
Эстер понимала, почему мамуля врала.
А я нет. Пока Эстер мне не объяснила.
Невзирая на то что это касалось моей матери. Невзирая на то что я все время была рядом, когда это происходило. Эстер даже не было при этом, но я задаю ей всего один вопрос, всего одно предложение произношу, и она рассказывает, запросто рассказывает, что к чему. Словно достает подходящий ключик из кармана и вставляет в замок. В замок, ключ от которого должен был у меня быть, потому что в конце концов это мой замок.
Этому есть одно-единственное объяснение. Жизненный опыт.
Очевидно же, что Эстер знает про всякое разное, а я нет. И это наверняка оттого, что она жила. Я же до сих пор только нежилась да ждала сердца.
Я решила, что пришло время мне самой уразуметь кое-что. Самое время выпрыгнуть из гнезда. Еще дальше, имеется в виду, чем я уже выпрыгнула.
