В моем безумии есть метод. Что, само собой, не делает его менее безумным. Просто оно проявляет постоянство, что лучше, чем ничего.
Когда смотришь на какую-нибудь фотографию слишком много раз, или чересчур долго, или и то и другое вместе, то теряешь ее. Она западет в память. Наизусть. И какое бы чувственное воздействие она на тебя ни оказывала, оно уменьшается вплоть до никакого. После можешь часами пялиться на нее, стараясь воссоздать первоначальный эффект, но от этого только хуже становится.
К тому же получить новые фото Лорри, которые я никогда не видел, было событием до того монументальным, что мне было невыносимо предвидеть, как оно закончится. Хотелось воссоздавать его – снова и снова. Каждую неделю в течение месяцев. По три-четыре снимка за раз.
Или, может, мне пришлось бы уменьшить их количество еще сильнее. До двух за раз, а то и до одного.
Я перевернул те, что держал в руках.
На первом снимке Лорри было лет пять-шесть. Объектив подловил ее вместе с двумя сестренками и выводком недавно родившихся котят. Я рассматривал, как цвет волос сестер сливался в один. Три девочки были настолько похожи, что различались только по росту, и я вглядывался в их волосы цвета темного меда, остриженные одинаково коротко. Лорри протягивала руку к спинке взъерошенного котенка.
Я перевернул следующее фото.
Лорри в возрасте двух-трех лет, одна, одетая в узорчатое платье, доходившее ей лишь до половины поразительно худых бедер. Застенчиво улыбается, глаза потуплены. Позади нее дверь, по-видимому, какой-то крепости или замка. Что-то вроде фото на отдыхе.
Третий. Лорри в возрасте тринадцати лет, или, может быть, пятнадцати, или где-то в этом пределе, стоит между родителями, одетая, похоже, в платье из шифона, которое не идет ей ни чуточки. И кажется, она это тоже понимает. Ее явно вырядили по какому-то случаю, и от этого она чувствует себя как рыба, вытащенная из воды, и это заметно. И опять: взор потуплен, глаза никак не хотят смотреть в объектив.
Я немного помедлил, прежде чем перевернуть четвертый снимок. Гадал, а вдруг на нем она глядит прямо в фотоаппарат. Так вся и брызжет уверенностью.
Перевернул.
Лорри с двумя сестренками. Очевидно, отправляются на какую-то вечеринку или на колядование в Хеллоуин. Сестры Лорри обрядились в призрака и ведьму. Лорри же единственная из трех выбрала костюм, не имевший отношения к ужасам. Пират. Лорри была пиратом. Такой я бы мог ее снять. Я видел в ней пирата, уверенного, самодовольного. Готового стать победителем. Но на фото она уставилась глазами (простите, одним глазом, другой был скрыт под черной повязкой) в пол.
Лорри в детстве была застенчива? Ей трудно давалась уверенность в себе?
Впервые за долгое время я был потрясен до глубины души. То есть я еще был способен что-то ощущать. Она была так уверена в себе, когда я познакомился с ней, каких-то жалких девять лет тому назад. И это одно из того, что привлекло меня в ней. Такое приятное чувство: она знала, куда идти, – почти всегда, почти инстинктивно, даже если я не понимал.
Если бы она была застенчивой молоденькой девушкой, я должен был о том знать. Почему не знал? Почему не спрашивал?
Почему не встретил ее раньше?
Я отправился обратно в постель и долго спал, готовясь вставить в рамки четыре фотографии и повесить их на стене.
Я сидел, неудобно опершись спиной о неудобную спинку неудобного стула и неотрывно смотрел в окно, избегая тем самым глядеть в лицо Абигейл. Столики в кофейне были из тех, что высоко вздымались над полом так, чтобы пользоваться ими можно было и стоя. От этого и стулья были до странного высоки, с перекладинами, куда ставить ноги. Но Абигейл не дотягивалась до перекладины, а потому болтала ножками, как малышка-детсадовка. Она одергивала платье, часто переминалась с боку на бок, жестом руки выражая досаду, что не в силах не обращать внимания на такое неудобство.
– Спасибо, что согласились встретиться со мной, – сказала она.
– Не стоит благодарности.
– Из сказанного в сообщении я знаю, как вам, должно быть, тяжело выбираться из дому и хоть что-то делать.
– Да, – кивнул я. – Так и есть.
– Ну вот… Так что спасибо, что пришли сюда встретиться со мной.
Только я уже однажды отпускал ей грехи, и казалось слишком утомительным делать это еще раз. Людям следовало бы объединять свои запросы на меня. Ни в коем случае не растрачивать мои ресурсы сверх необходимого.
Я вновь глянул в окно.
– У вас есть дети, мистер Бейли?
– Ричард, – поправил я.
Еще один пример: я уже в третий раз попросил называть меня Ричардом.
– Ричард.
– Нет. Детей у меня нет.
– Ваша жена не хотела детей?
– Она работала с ними. Учительницей была у четвероклашек. Так что детишек она любила.
– Приходилось.
Влезла. Перебила, в общем-то.
– Но порой мы задумывались, а не причина ли ее большой любви к ним то, что просто нужно было проводить с ними требуемое количество времени. Если вы понимаете, о чем я. Она узнавала их, радовалась им, но ей также надо было отправлять их по домам. Не скажу, что она намертво была против детей. Мы говорили об этом. Полагаю, считалось, что у нас впереди еще много времени, чтобы прийти к решению.
Абигейл опустила взгляд в чашку с чаем и дала себе помолчать. Своего рода натужная (или, по крайности, вынужденная) почтительность. Потом заговорила:
– То, о чем я скажу дальше, возможно, трудно будет понять, если у вас никогда не было ребенка. Да и на самом деле даже если бы у вас были дети, то никогда не было смертельно больного ребенка. У большинства людей таких не бывает. Так что, возможно, это трудно будет понять. Только с самой первой ночи, когда родилась Вида, меня убеждали готовиться к тому, что я ее потеряю. Но если ты мать, то в тебе есть та часть души, которая неспособна этого принять. Даже если знаешь: ты ничего не сможешь сделать. Просто невозможно принять все как оно есть. Никак нельзя. Вот и вкладываешь все силы до капельки в поддержание жизни своего ребенка. А через некоторое время начинаешь чувствовать, что на самом деле именно ты поддерживаешь в ней жизнь. Вы понимаете. Одной лишь силой воли.
– Вы, стало быть, клоните к тому, что попались в ловушку собственных мыслей.
– По-видимому, это можно назвать и так.
Меня потянуло домой, и я попробовал не обращать на это внимания. Но, одновременно с этим, это подхлестнуло к честности.
– Мне не ясно, в чем вы пытаетесь меня убедить.
– Я чувствую себя виноватой.
– В чем это?
– У меня ощущение, будто я желала, чтоб кто-то вовремя умер, чтобы спасти Виду. Кто-то безымянный, безликий. А ведь она не была такой. Она была вашей женой, и вы любили ее.
